Хэллоуэя. В то утро больше никого из заключенных в Центральном уголовном суде не ждали, поэтому обе скамейки в задней части фургона были в полном моем распоряжении. В машине пахло дезинфицирующим средством, которое используют в общественных туалетах — с такой мощной ванильной отдушкой, что меня затошнило. Водитель фургона резко тормозил на каждом светофоре и так же резко срывался с места. Я обливалась потом, сидеть боком было неудобно. Примерно на полпути одна из охранниц на скамейке напротив уловила мое натужное дыхание и, ни слова не говоря, ногой подтолкнула ко мне пластмассовое ведро. Я отвернулась.

Высоко расположенные окна фургона с трудом пропускали свет, но пока мы ехали по улицам Лондона, в них изредка мелькало небо, а по стеклу стекали капли дождя. Там, снаружи, торопливо шагали офисные служащие: одни потому, что действительно опаздывали, другие просто по привычке. Кто-то ворчал, угодив ногой в лужу; кто-то останавливался купить кофе и бежал дальше, сжимая в руке пластиковый стакан; кто-то, неосторожно ступив на проезжую часть, тут же отскакивал назад, заслышав привычно сердитый гудок автомобильного клаксона. Никогда еще будничная уличная суета не казалась мне такой привлекательной. Интересно, кто-нибудь из этих людей хотя бы бросит взгляд на фургон, задумавшись о том, кто сидит внутри?

Наконец фургон остановился. На меня надели наручники, велели встать и спуститься по лесенке. Одна охранница шла впереди, другая за мной. Вокруг было темно. Когда глаза чуть привыкли к темноте, я увидела, что мы находимся на похожей на пещеру стоянке, на металлическом поворотном круге. Меня повели по коридору.

Каким бы импозантным ни выглядело здание Центрального уголовного суда Олд-Бейли, его величие не распространяется на помещения, где держат заключенных. На стойке регистрации, такой же, как в полицейском участке, мне выдали оранжевый пластиковый нагрудник с номером. Я должна была носить его постоянно, чтобы любой дежурный охранник знал, куда меня следует препроводить, и снимать только в зале суда. Натягивая нагрудник, я размышляла о том, что в последний раз надевала нечто похожее в начальной школе. За столом сидел пожилой чернокожий мужчина с седыми волосами, в очках с толстыми стеклами, сдвинутыми к кончику носа. Заполняя документы, он добродушно со мной болтал. По-видимому, привык иметь дело с бедолагами вроде меня.

— Сейчас мы тебя обыщем, дорогуша, — предупредил он, и я улыбнулась обращению «дорогуша». В последующие три недели он постоянно будет называть меня «дорогушей». — Представляешь, некоторые прячут табак! Но я тебе сразу скажу: если есть, я сразу учую. Здесь курить запрещено.

— Я не курю, — сказала я.

— Умница, — ответил он, с улыбкой глядя на меня поверх очков. Потом с притворно-строгой интонацией директора школы добавил: — Курить вредно.

— Вы здесь постоянно дежурите? — спросила я.

Он кивнул:

— Каждый день с семи утра до восьми вечера. Прихожу первый, ухожу последний.

Когда с формальностями было покончено, меня повели по коридору с низким потолком и стенами, выкрашенными в бледно-желтый цвет, напоминающий водянистый сливочный крем. Сквозь краску просвечивала грубая кирпичная кладка. На стене висела табличка: «ОСОБАЯ КРАСНАЯ ЗОНА». Слово «КРАСНАЯ» было обведено красным. На следующей табличке было написано «Охрану обеспечивает компания „Серко“». Я не успела прочитать надпись целиком, ухватила только конец фразы: «Информация обо всех противоправных действиях будет передана в полицию». Это показалось мне забавным, но моя веселость уже слегка отдавала истерикой.

— Как жарко, — обратилась я к сопровождавшей меня надзирательнице.

Действительно, от духоты я начала задыхаться. Никакого дневного света, тесный коридор, низкий потолок… Как они тут работают?

Надзирательница, белая женщина лет пятидесяти, шла, слегка покачиваясь и тяжело, с присвистом дыша. Эмфизема, подумала я.

— Ты еще не была тут, когда действительно жарко, — сказала она, дыша через рот. Остановилась возле открытой двери в камеру и добавила: — Бывает, подсудимые догола раздеваются. Кому охота появляться перед судьей мокрой от пота?

В отличие от мужчины в приемном отделении, эта дама не очень-то нас жалует, поняла я.

Я шагнула в камеру, и у меня сжалось сердце. Душная крошечная клетка без окон. Стены выкрашены в желтый цвет, пол — в синий, возможно, в стремлении хоть чуть-чуть оживить обстановку. Из всей мебели — бетонная скамья с деревянным настилом. Я в своем пластиковом нагруднике очутилась в подземелье, без солнечного света и вентиляции, в невыносимой жаре.

Дверь за моей спиной с шумом захлопнулась. Я опустилась на деревянную скамейку. Сидя в положении «носки вместе — пятки врозь» и опустив руки на колени, я пытаясь сохранять спокойствие: вдох носом — выдох ртом.

* * *

Через некоторое время меня посетил судебный адвокат Роберт. Я ждала его меньше часа, но мне казалось, что прошло несколько дней. Не распускайся, снова и снова говорила я себе. Ты будешь сидеть здесь день за днем, каждый обеденный перерыв, каждое утро и каждый вечер, каждый раз, когда случится какая-нибудь задержка. Тут гораздо хуже, чем в тюрьме. Ты должна это выдержать. Но у меня не было сил.

Совсем не было.

За мной пришла та же равнодушная надзирательница. Она проводила меня в комнату для совещаний, которая отличалась от камеры только тем, что в ней стояла привинченная к полу металлическая конструкция, объединявшая стол и два стула. Наверное, для того чтобы подсудимый не схватил стул и не шарахнул им по стене. Или по голове адвоката.

Роберт успел надеть мантию и парик. Он неуклюже устроился на металлическом сиденье, при этом мантия съехала у него с плеча. Она оставалась в том же положении на протяжении всей нашей беседы, и я с трудом удерживалась, чтобы не поправить ее материнским жестом. Позднее я заметила, что и в суде, вставая, он часто позволял мантии спуститься с одного плеча. Я пришла к выводу, что он, возможно, не вполне осознанно, играет роль взъерошенного и рассеянного доброго дядюшки. Не стоит недооценивать Роберта, сказал мне Джаспер. Он способен производить впечатление этакого растяпы, но это всего лишь уловка. У него острая реакция, и он прекрасно знает свое дело.

Роберт положил на стол между нами пухлую папку.

— Неважные новости, — начал он. — Они организовали инвалидную коляску для его отца.

Он пояснил, что отец Джорджа Крэддока будет присутствовать на всех заседаниях, ему выделен сопровождающий — сотрудник службы по делам семьи. Вообще в суде разрешают находиться не более чем четырем близким родственникам жертвы. «Нашу жертву», как выразился Роберт, будет представлять только отец, страдающий рассеянным склерозом на ранней стадии. Роберт не верил, что этот человек постоянно прикован к инвалидной коляске. Знакомый полицейский намекнул ему: обвинение надеется, что вид несчастного