князя Даниила, некогда служившего в Русской службе, того самого, который и тогда начальствовал черногорцами на Пастровичской горе. Негуш с 1.500 черногорцев разбил наголову Мустафу-бея, который, наскучив продолжительным бездействием Омера-паши, двинулся вперед и с 5.000 человек, частью пехоты, частью иррегулярных войск, напал на Годинье, селение в Церничской Нахии. Турки лишились многих убитыми и одного из двух, бывших при них орудий, и отступили на свои границы.

Прошедшее встало передо мной живо, ярко, со всей обаятельною прелестью: мудрено ли? Тогда, в 1838 году, мне было с небольшим 20 лет. В первый раз, что я встретился с опасностью, в пылу битвы, – это было на Пастровичской горе. А торжество победы, а удовольствие очутиться здравым и невредимым после кровавого дела, особенно если оно было первое и с ним еще не свыкся, а пированье черногорцев, отягченных добычею своею!..

Но оставим прошедшее, – иначе оно увлечет нас Бог знает куда, и поторопимся к границам, отделяющим австрийские владения от турецких: они обозначались с этой стороны австрийским блокгаузом, где помещался взвод солдат, уже предуведомленных о нашем приближении и отдавших мне все военные почести. Со стороны турецкой, границы были совершенно открыты. Природа и жители имели общий характер, но уже от первого шага на турецкую землю заметно было изменение администрации. – Дорога прекращалась, и мы следовали по тропе, протоптанной мулами. Спиц или Спич – первое племя, которое встречается путешественнику при переходе в Турцию. Оно состоит из пяти-шести деревень, расположенных на каменистой горной почве и ничем не отличающихся от соседних им деревень черногорских. В них считается с лишком три тысячи жителей, из которых большая часть православного исповедания, остальные католики. Они сохранили некоторую независимость, и ни один турок не осмелится поселиться между ними, да едва ли в совершенной безопасности посетить их. Некоторые думают, что они обязаны этой свободой фирману одного из султанов, испрошенному его садовником-любимцем, родом из Спича; дело в том, что спичане известные садовники, их много в Константинополе и даже в садах султанских; да им у себя и делать нечего, потому что земля не дает хлеба, только старики да женщины остаются дома и занимаются огородами; но сколько мне известно, никакого фирмана и изъятия в пользу спичан не существует. Они обязаны относительной свободой своей храбрости и соседству черногорцев, с которыми православное население всегда готово вступить в союз.

В Спицах несколько церквей; они находятся гораздо в лучшем положении, чем в других деревнях Турции. Две весьма древние церкви, сохранившиеся от времен славянских властителей, на развалинах Ратаца, привлекают к себе жителей всей Далмации, Черногории и Албании, без различия вероисповеданий православного и католического. Особенное стечение народа бывает в день празднества святителей, во имя которых они построены, в августе и сентябре месяце. – Вид этих церквей и самих развалин на вершине горы очень живописен.

Подъезжая к Антивари, мы нашли уже низменности потопленными и должны были отыскивать проезд по предгорью, продираясь между колючим кустарником, который изорвал нам платья, исцарапал лицо и руки. Только поздно вечером приехали мы в католический монастырь или правильнее в дом, занимаемый двумя францисканскими монахами, находящийся на горе, в прекрасном местоположении, в версте от города, грязного и вовсе не манившего нас в свои недружелюбные стены.

Монахи знали уже о нашем приезде. Ужин и постели были приготовлены. Изнеможенные, мы только и мечтали о постели, – или правильнее сказать, мечтал я, потому что спутник мой ни за что не хотел отступиться от ужина; но ужин не являлся. Старший из монахов ходил как шальной. – «Да где же полковник 3.?» – спрашивал он меня беспрестанно тоскливым голосом. – «Да что с ним сталось?» – повторял он беспрестанно ломая руки. – Можно было думать, что он, привыкший к беспрестанному насилию и вероломству людей, среди которых жил, подозревал и нас в чем-то недобром. Надо было не знать 3., этого честнейшего и добрейшего человека, чтобы предполагать какую-нибудь возможность сделать ему зло.

Было уже около полуночи; я дремал, когда послышавшийся шум, лай собаки и всеобщее движение возвестили во всем доме о приезде австрийского комиссара, встреченного с особым почтением монахами, состоящими под покровительством Австрии и ее консульств. 3. попытался было покоситься на нас за то, что не дождались его в Будве, и он принужден был гнаться за нами сломя шею (в день сделать около 50 верст верхом – ему казалось подвигом), но вскоре не выдержал несвойственной ему роли, и наши приязненные отношения восстановились. Кому же бы он в самом деле рассказал о неисчислимых приключениях этой ночи, если бы вздумал сердиться на меня? Не тупоумным же монахам!

Кстати о католических монахах: на другой день я видел епископа, приехавшего из окрестностей поклониться столь небывалым посетителям края (я разумею австрийцев); впоследствии часто встречался я и с другими монахами различных орденов, и всегда был поражаем не столько их невежеством, сколько тем влиянием, которым они, при всем своем невежестве, пользуются в народе своего исповедания. Если православные священники, еще более необразованные и загрубелые, уважаются между своими, то это понятно: они храбры – всегда впереди во время боя и избираются из лучшего происхождения, но чем берут монахи католические? Думаю – деньгами, а главное, союзом между собой и покровительством правительств, которые видят в них политические орудия и потому всячески поддерживают их.

Я сошелся с 3. еще в прежние свои поездки в Каттаро, и как было не сойтись с этим человеком; к обыкновенной доброте своей и честности он присоединил еще образование и даже ученость. Он был воспитателем в военных науках принцев Кобургских, жил при дворах Мадридском, Лондонском и некоторых из Германских. В столь памятный 1848 год ему дали полк в Венгрии, и за какое-то неудачное дело послали комендантом в Каттаро. Он только о том и мечтал, чтобы выбраться из этой дикой и варварской стороны, как выражался он.

Сколько ни случалось мне быть в сношениях с австрийскими офицерами, я большей частью находил в них людей честных, добрых, лично-храбрых и нередко образованных; они связаны между собою духом единства, корпорации и безусловной преданности отечеству и знамени, – разумеется я говорю об офицерах немецких. Излишняя систематика, а главное – непривычка к перенесению трудов и несколько материальная привязанность к жизни губят их во время военных походов и битв.

Сколько ни случалось приходить в соприкосновение с австрийскими чиновниками, всякий раз как бы какая невидимая отталкивающая сила отбрасывала нас немедленно далеко один от другого, и только разве крайность заставляла опять сходиться. Австрийский чиновник смотрит на каждого подходящего к нему, как на своего врага,