У Алексея наблюдались классические признаки депрессии: он не находил в себе сил вытерпеть светский визит, «не узнавал себя в зеркале» и чувствовал, что похож на восковую фигуру. Алексей пережил болезнь жены, столкнулся с необходимостью жить отдельно от нее и своей семьи, а также стрессом, связанным с неотвратимым освобождением крепостных, так что причины его депрессии понятны, но откровенность, с которой он ее описывает, может показаться поразительной. С другой стороны, человеку, который считал, что мужественность определяется прежде всего склонностью к интеллектуальной жизни и способностью нести тяжкое нравственное бремя, депрессия могла естественным образом представляться мужской болезнью[545].

Конечно, не всякая болезнь была присуща определенному полу. Пожалуй, самой распространенной жалобой, упоминавшейся в рассматриваемых нами документах, было расстройство желудка, подстерегавшее абсолютно любого. В апреле 1835 года Яков пережил «то же самое что [случилось] с Варварой» (его знакомой) после того, как поужинал гусиной ножкой[546]. Тимофей Крылов регулярно переедал и страдал от последствий: например, когда «желудок свой расстроил до чрезвычайности» в Новый год[547] или когда после праздников не мог «справиться со своим желудком. – то и дело что на крыльцо да на крыльцо; и как морщит по всему заметно что бедному дяде – жутко!»[548]. В другом случае Наталья расхворалась «от Измайловской солонины» так сильно, что ходила «скорчас» [549].

За расстройством желудка следуют постоянные простуды и лихорадки. Иногда эти болезни протекали весьма тяжело: как, например, в данном случае у Якова:

У Тимофея Крылова постоянно болели ноги, что приводило к отекам и головокружению, которые он считал своего рода наказанием за «свое согрешение» (вероятно, обжорство, если предположить, что страдал он подагрой): «…всякий день провождаю в болезни за свое согрешение и хожу как на хрустальных ногах притом еще шум в голове подобно реки, текущей по камню или слышится звон колоколов, вся день сие происходит, что делать, терпи за свои согрешения»[551]. Наказание за невоздержанность было общей проблемой: однажды ночью, протанцевав с гостями до «третьего часа ночи», Наталья «ночью очень занемогла, стеснение в груди ужасное и кровь попаралась горлом; но [благодаря] богу утром стало лучше»[552].

Андрей также жаловался на близорукость, и, хотя он и носил очки, они, видимо, не решали проблему полностью. Перечисляя места, которые ему довелось посетить, Андрей пишет, что разъезжать пришлось в закрытой карете, а с его зрением это «все равно, что ездил, что не ездил». Однако, как только он добирался до губернской столицы, тут же нанимал фиакр (маленькую повозку с откидной крышей) и «давай обозревать [город]»[553]. Близорукость передавалась по наследству: в 1867 году, в возрасте сорока двух лет, Алексей просит прощения за то, что «перо толсто пишет, а чинить глаза не видят»[554].

Также все страдали от того, что Андрей называл «полувещицами», уточняя, что речь идет о «шишечках, чирьишках и пупышках»[555]. Во время службы в Вильно Алексея мучил «огромный чирей» на спине, а также расстройство желудка, головные боли, ознобы и лихорадки[556]. То, на какой период приходятся упоминания о чирьях, позволяет предположить, что они появлялись из‐за невозможности соблюдения правил гигиены во время долгого путешествия[557]. Много лет спустя Алексей навещал совершенно ослабевшего тяжелобольного друга, у которого под мышкой выросла «свиная титька»[558].

Легкое недомогание быстро могло обернуться серьезной болезнью. Николай Замыцкий пережил мучительные времена, начавшиеся прозаическим запором, по-видимому спровоцированным холодом в «ретирадном месте у себя в доме» (его доктор назвал это состояние «кишечным ревматизмом»). Слабительные не помогли, и две клизмы «остались в желудке», не позволяя врачу вновь применить это средство. Случилось так, что доктор Воробьевский поехал к другому пациенту, но лекарство для Николая привезти не смог, так как аптека в Шуе была закрыта. Вместо этого он попробовал применить «Александровский лист» и горячую ванну – «действия никакого!». (На следующий день по пути в Шую тот же доктор заехал пустить кровь Наталье, которая, по всей видимости, тоже занемогла, и смог набрать «глубокую тарелку полнехоньку» крови «отлично скоро».) К ночи шуйский аптекарь прислал Замыцкому «один порошок и склянку слабительного масла», а еще поставили «табачные клистиры, сажали больного на табачные пары» и опять в ванну. В тот момент Замыцкий – что неудивительно – страдал от сильной боли, не мог стоять, сидеть, ходить, лежать и чувствовал себя чуть лучше, лишь стоя на коленях. Как писал Андрей: «Картина ужасная!»

На третий день вновь приехал доктор Воробьевский (ему платили за визит 50 рублей ассигнациями), поставил пиявок и вновь уложил пациента в ванну «и дал большой прием вонючих капель». Наутро врач уехал, мрачно заявив Андрею, что «больной вряд [ли] встанет», но пообещав прислать другие лекарства. Замыцкому было рекомендовано «прибегнуть к лекарству духовному, причаститься Святых Тайн». Ночью от доктора пришло письмо с известием, что шуйская аптека вновь закрыта, а потому следует искать помощи во Владимире. «Каково было строки сии выслушивать больному», – писал Андрей.