Когда потом я пытался объяснить свою позицию, мои доводы почти никем не были поняты. То, что мою позицию могли расценить как предательство, ранило меня куда сильнее, чем пытки, которым я подвергся. По правде говоря, я упрекал себя за то, что не сумел найти нужных слов, чтобы выразить мои убеждения. Для людей, все еще пропитанных идеалами рыцарства, интересы сеньора были превыше всего. Служа Карлу Седьмому, я, по их мнению, должен был порвать с Генуей в тот момент, когда этот город отказался повиноваться королю. Для них было совершенно неприемлемо, что можно поддерживать дружеские отношения с врагами своего короля. Эти убеждения навлекли на меня слишком тяжкие несчастья и ускорили мое падение. И все же я убежден – но кто разделяет это убеждение? – что есть высшая связующая сила, объединяющая всех людей. Такая обыденная вещь, как торговля, является выражением этой всеобщей связи; благодаря обмену, товарообороту она объединяет человеческие существа. Помимо благородного происхождения, чести, знатности, веры – всего того, что выдумано людьми, есть простые потребности – потребность в еде, одежде, крыше над головой, – они продиктованы самой природой, и перед ними все люди равны.

Я заключил союз с королем Франции, чтобы обеспечить поддержку своему предприятию и воплотить свои мечты. Это было полезно и мне и ему. Но правление Карла ограничено конкретным временем и местом, тогда как великий круговорот людей и вещей универсален и вечен. Вот почему, искренне желая служить королю, я, когда он отказывался от осуществления того, что казалось мне полезным, занимался этим сам – иными средствами и через иных посредников, среди которых, может статься, были и его враги.

* * *

Ныне, когда жизнь лишила меня всего, мне странно описывать эти великие деяния. Над островом гремят грозы, сквозь листву беседки пробилось несколько капель дождя. Я перешел в дом, чтобы продолжить писать. Пока я переносил свои убогие письменные принадлежности, у меня мелькнула мысль. Она противоречит всему тому, что я только что утверждал.

Я вдруг спросил себя: что, если мои противники правы и недоверие ко мне короля имело определенные основания? Нет ли во мне постыдной, глубоко запрятанной склонности к тому, что прочие люди зовут предательством, а я не считаю это недостатком? Правда состоит в том, что я чувствую себя совершенно неспособным придерживаться какой-либо одной точки зрения. Тот порыв, что во время осады Буржа заставил мой разум воспарить, позволив мне взглянуть на ситуацию сверху, с высоты птичьего полета, и есть, вероятно, наиболее яркая черта моей личности. Зачастую именно эта сила играет важную роль, к примеру, во время переговоров, когда важно поставить себя на место другого человека. Ее оборотной стороной является внутренняя слабость, не позволявшая мне на протяжении всей жизни не только брать в руки оружие, но и вести себя как подобает преданному воину. Когда я вспоминаю беднягу Дюнуа, пылавшего ненавистью к противнику, не имевшего иного выбора, кроме как победить или погибнуть, то сознаю степень своей слабости. Ведь на его месте я бы проиграл, попытавшись понять соперника. Увидев, что тот бьется за справедливое дело, взглянув на ситуацию его глазами, я бы задумался: а справедливо ли убивать его? И пока бы я размышлял, меня бы прикончили.

И вот когда я таким образом смотрю на свою жизнь, меня ослепляет очевидная истина. Я непрерывно – и притом ненамеренно! – предавал всех и вся, даже Агнессу.

Порой у меня бывает настроение, когда я вовсе не склонен называть это предательством, я нахожу веские причины, побудившие меня действовать именно так. Но теперь, лишившись всего, я не могу простить себе такого малодушия. Орудием моего вероломства был дофин Людовик – самый грозный враг Агнессы. Она сумела провести едва ли не весь двор и даже королеву, сумела если не подавить ненависть к себе, то по крайней мере обезвредить ее. Но с Людовиком ей этого никогда не удавалось. Агнесса и Брезе олицетворяли для дофина преграду между ним и королем, не дающую ему подступиться к власти, которой он так жаждал. Поддержав ряд заговоров, в которых участвовали злейшие враги короля, дофин, стремясь дать выход переполнявшей его энергии и, быть может, набраться сил, чтобы однажды бросить вызов королю, своему отцу, принялся вынашивать дерзкие замыслы насчет союза с иноземцами. Таков был дофин – всецело погруженный в сложные планы, которые в конечном счете не были лишены здравого смысла. Я знал его с давних пор, давал деньги на некоторые его затеи при условии, что они никоим образом не будут направлены против короля. Людовик давал понять, что ценит мои усилия, и старался сохранить наши отношения в тайне, чтобы не скомпрометировать меня. Надеюсь, когда он станет королем, то сочтет своим долгом сжалиться над моей бедной семьей.

В конце концов, в первый день января нового, 1447 года, он решил, что терять больше нечего, и устроил скандал. Не знаю, что сказал ему отец. Во всяком случае, Людовик отправился в свою вотчину в Дофинэ и не возвращался. Оттуда он по-прежнему нападал на Агнессу и Брезе. Окажись на моем месте Агнесса, я уверен, она сочла бы, что обязана относиться к моим врагам как к своим собственным, и резко порвала бы с дофином. Я же, никогда не отличавшийся той целостностью чувств, которая придает враждующим сторонам уверенность и освобождает их от малейших сомнений, – я пытался соединить крайности, примирить врагов, и в итоге, по прошествии времени, оказалось, что я не верен ни тому ни другому. Людовик так и не узнал, что связывает меня с Агнессой, и даже не догадывался об этом. Что до нее, то не знаю, что она бы подумала, если б узнала, что я продолжаю поддерживать тесное общение с ее злейшим врагом.

В моей позиции просматривается простая логика коммерческой выгоды. Дофинэ расположено на пути в Средиземноморье и на Восток. Вопреки желанию короля, я втайне способствовал заключению второго брака Людовика с дочерью герцога Савойского: тем самым я обретал двух важных союзников и открывал путь через Альпы для наших поставок с Востока.

Между тем, если быть предельно искренним – а в моем сегодняшнем положении иного выбора не существует, – я должен отметить, что моя тайная верность наследнику короля никогда не основывалась на корыстном расчете. Я склонен к глубоким личным привязанностям, хоть это мало что объясняет, а порой и не извиняет. Вражда Агнессы и Людовика казалась мне недостаточно веской причиной, чтобы оборвать нашу дружбу.

Надобно сказать, что в ту пору, со времени моей встречи с Агнессой, вся моя жизнь приобрела двойственный характер. Эта двойственность была тем менее презренной, что на ней основывалось мое счастье. Я предавал короля, поддерживая с его любовницей связь, пусть не любовную, но такую, которая, узнай он о ней, могла быть воспринята им как умышленное пренебрежение его доверием. Между тем именно благодаря отношениям с Агнессой я чувствовал себя с королем гораздо спокойнее, так как был уверен, что в ее лице мне обеспечена благожелательная поддержка, и не так опасался перепадов настроения Карла и того, что меня могут оклеветать.

Я также предавал Масэ и всю свою семью. Плотские связи, которые у меня до сих пор случались, были всего лишь неверностью тела. На сей раз, хоть тело мое и не принимало в этом участия, душа отрывалась от моей законной супруги и полностью предавалась Агнессе. Я принимал наше колоссальное различие с Масэ, ее озабоченность по поводу своего доброго имени, ее тщеславие. Было бессмысленно сожалеть о том, чего эта женщина не могла мне дать, ведь я обретал это рядом с другой.