автомате задерживаю дыхание. Никаких реакций не выказываю: ни лицом, ни остальными частями тела.

– Почему молчишь, Квазимодо? – ковыряет Шатохин дальше, когда я не реагирую.

Ухмыляется и смотрит, гребаный драмодрочитель, при этом так, словно прознал о моей смертельной болезни.

Отворачиваясь, спокойно натягиваю футболку.

– Заметь, перед игрой я это дерьмо не ворошил.

Ну да, дождался, пока останемся в раздевалке вдвоем.

– Сам ты дерьмо, – резко бросаю, еще до того, как смотрю этому клоуну в рожу.

Тоха, пихнув язык под верхнюю губу, агрессивно ее оттопыривает. Смотрит при этом из-подо лба. И всем своим видом играет роль того отморозка, который провоцирует драку.

Я бы с удовольствием ему вмазал. Только потому, что он, как обычно, мастерски разгребает горящую в глубинах моего нутра тревогу.

Но понимаю ведь, что позже остыну и пожалею. А потому говорю то, что должен.

– У нас с Соней все серьезно теперь. Так что кончай гнать.

– О как! – выдает на самом деле почти равнодушно. И сразу после этого впивается мне в душу взглядом. – Неужели ты это признал? Мне радоваться или рыдать?

– Отъебаться, сказал же, – снова закипаю я.

– Уже вскрыл ее?

– Это не твое, на хрен, дело!

– Вскрой. Если бы Чара Лизку жахнул, все бы быстро прошло. И не было бы в конце так больно, – выдает авторитетно с интонациями какого-то, блядь, блогера-инфоцыгана. – Гештальт, бро, закрывать надо своевременно.

– Да откуда ты знаешь, трахал он ее или нет?! Или ты реально думаешь, что тебе кто-то такие вещи докладывать должен? – расхожусь я, треская на эмоциях дверцей железного шкафчика так, что в ушах звоном фонит. – Секс, боль, любовь… Это, мать твою, не всегда связано. Бывает нормально. Эксперт, блядь.

Тоху мой радиационный выброс не особо впечатляет. Непробиваемый индюк скрещивает руки на грудачине и нагло закатывает глаза.

– О, да ты, родной мой, как я погляжу, уже конкретно так ебу дал…

– Ну, дал, и че? – больше отрицать смысла не вижу.

Шатохин сощуривается. В очередной раз взглядом душу мне потрошит. Не знаю, какие, к черту, выводы делает, но спустя долгую паузу совершенно другим, будто сдавленным, тоном задает один-единственный вопрос:

– Не страшно?

То, что Тоха так неожиданно обнажает всю свою суть, толкает меня отставить собственные щиты и маски. Натужно перевожу дыхание, опускаю взгляд, а когда вскидываю его обратно на напряженно ожидающего моей кончины друга, глухо и поразительно искренне признаю:

– Страшно, – чтобы не удавиться первым же глотком воздуха, беру паузу. Вдыхаю и откидываю голову, пока затылок не прочесывает холодный металл шкафчика. Глядя на люминесцентные лампы, медленно моргаю. За ребрами ураган эмоций закручивает. То, что я уже научился понимать. И то, что до сих пор отказывался осознавать. – Страшно, конечно, – с хрипом усиливаю собственное принятие. – Страшно, что с кем-то другим она будет, – допираю, как мне кажется, основное.

Остальные страхи по сравнению с этим ощущаются мелкими искрами, которые больше не способны подорвать меня на основательные действия.

– Так, значит… Прям страшно, что с другим… Прям страшно, пиздец… – отзывается Тоха едва слышно. – Ну, я видел. По верхам понимал. Просто… Хрен знает… – странное дело, но он путается в словах, будто испытывает столь же сильное волнение, как и я. – Ты уже влюблен, да?

Освещение вдруг становится режущим и слепящим, а воздух тяжелым для вдоха, как на вершине горы. Да уж, еблан на Монблан.

Сглатываю. Судорожно вдыхаю. Надсадно выдыхаю. Моргаю чаще.

– Нет, Тох… Это не любовь. Это другое. Сильнее. Я без нее не могу.

***

Домой заезжаю, только чтобы переодеться. Однако Мирослава с порога с долбаным жульеном привязывается. Трясется вся, едва слезы не льет, что мать ее сожрет, если я не пожру – такая вот, блядь, злоебучая тавтология.

– Да не голоден я, – отмахиваюсь до последнего. – Скажи, что поел, а сама домой забирай. Своих покормишь.

– Вы что? – задыхаясь, за сердце хватается. – Людмила Владимировна меня через секунду раскусит! И говорить что-либо бесполезно будет…

– Блядь… – раздраженно роняю я. – Жульен в булке?

– Естественно, – расплывается в знакомой мне с детства улыбке. – Как вы любите.

– Ладно. Накрывай по-быстрому. Я переоденусь и спущусь.

Так и получается, что в клуб, где Соня празднует с друзьями свой день рождения, я приезжаю значительно позже того времени, к которому планировал появиться. Вхожу в здание, и меня вдруг накрывает сумасшедшими волнами воспоминаний.

Полумрак. Гогочущая громче музыки толпа накидавшегося до усрачки дурачья. Четкий силуэт свободно и грациозно танцующей в одиночестве девушки.

В подсознании срабатывает какое-то щекотливое и паркое узнавание.

«Это нереально. Ее не может здесь быть», – твержу я себе.

Но за грудиной уже встает пылающий факел размером с гору Арарат.

Сдвинувшись по дивану вниз, с несвойственным себе волнением смачиваю пересохшие губы слюной. Сдвигаю брови, прищуриваюсь, торможу работу легких, вглядываюсь…

Плавный разворот. Чертова световая вспышка. И я задыхаюсь.

Не сразу понимаю, почему ощущения и эмоции, которые тогда пережил и, казалось бы, забыл, всплывают сейчас с такой точностью. Иду к основному залу, упорно отрицая, что снова все это чувствую.

Музыка ускоряется. Света становится больше. Разноцветные лучи не гаснут. Все быстрее режут пространство на слои. Только Богданову не трогают. Ложатся вокруг, оттеняя и делая ее какой-то неземной. Еще более одуряюще красивой, чем обычно.

Что за хрень?

За моей сдавленной грудной клеткой уже начинается блядский звездопад, когда музыкальные ритмы, наконец, притормаживают, а за ними постепенно гаснет свет.

Музыка… Вот в чем суть. Я, мать вашу, могу поклясться, что не запомнил трек, который играл на вечеринке у Фили, где я впервые оказался так близко к священному, блядь, божеству по имени Соня Богданова, где я впервые вступил с ней в запретный контакт, где я впервые к ней прикоснулся… Не запоминал, конечно. Я же не романтик-пиздострадатель, в конце концов. Сука, ладно, просто не настолько. Точно не настолько! Но сейчас, когда меня окутывает теми же ритмами, мозг самопроизвольно какую-то странную информацию открывает.

Год прошел… Мать вашу, год.

Какого хрена у меня дух выбивает?

– Видишь Богданову? – задвигает сидящий рядом со мной на диване наш местный доблестный рыцарь Артем Чарушин, указывая взглядом в противоположный конец зала, именно туда, куда я, сука, уже четверть часа силюсь не смотреть.

– Да кто ж ее не видит… –