Сейчас Калькуттский университет присудил мне золотую медаль имени Сарвадикари; по-видимому, это наиболее крупная научная награда в Индии. Я должен был ехать в Калькутту получать ее на торжественном заседании 1-го сентября. Кроме того, ряд научных учреждений Индии приглашает меня в Бомбей и Дели. Меня в Индию не пустили.

Такого же рода недоверие проявилось в следующем. Недавно в Москву приезжали английские ученые, среди них ряд моих старых друзей по Кембриджскому университету, где я проработал 13 лет. Естественно, что я приглашал их к себе на дом. После этого меня специально вызвал к себе президент Академии наук академик Несмеянов и в присутствии академика Топчиева сказал мне, чтобы я не общался с иностранными учеными без присутствия третьего лица. Простите за резкость, но от этого разговора у меня остался тяжелый осадок. Мне как бы представилось, что я разговаривал не с товарищами-учеными, а с жандармскими офицерами.

Следующий факт еще обиднее. У нас в президиуме Академии наук только один физик (Курчатов), но в то же время три химика и три математика. Мы считаем такое положение ненормальным, так как в данное время физика играет ведущую роль и поглощает наибольшие материальные средства. С этим согласен и Несмеянов, поэтому было решено увеличить число физиков в президиуме. Отделение физико-математических наук выдвинуло меня как кандидата для выборов в президиум. Когда Несмеянов обратился по этому вопросу в ЦК (говорят, к тов. Суслову), то ему сказали: «воздержаться» от того, чтобы меня выбирать, и выборов не было[142].

Приведу еще следующий случай. Еще в 1949 году меня уволили с должности заведующего кафедрой в университете за то, что я не был на заседаниях, посвященных 70-летию Сталина. Процедура увольнения была настолько любопытна, что я посылаю Вам копию письма академика Христиановича, объясняющего причину увольнения, а также приказ об увольнении, подписанный тогдашним ректором МГУ (Несмеяновым). Недавно академик Петровский, ректор МГУ, по-видимому, хотел загладить эту историю и, когда мы с ним виделись, то он предложил, что на первых порах сделают меня членом ученого совета МГУ. Но из этого ничего не вышло, Министерство высшего образования отказалось утвердить мою кандидатуру[143].

Но самое для меня угнетающее – это история с кислородом. Своим постановлением от 17 августа 1946 г. № 1815-782 Совет министров осудил мои работы по кислороду [и меня] как ученого, так и начальника Главкислорода. Меня тогда отовсюду сняли, и по сей день я отстранен от «кислородных дел». Кроме этого, еще отменили присужденную мне Сталинским комитетом премию за работу по кислороду[144]. Тогда же ряд ученых и инженеров подали особое мнение, в котором говорили, что мои работы по кислороду были правильными и передовыми в мировой технике. Уже через два-три года сама жизнь показала мою правоту, когда установки для получения кислорода моим методом низкого давления стали делать в Англии, Франции, Америке. Этим странам понадобились мои патенты, и стали приходить многочисленные запросы, чтобы их у нас купить. Поскольку это отношение зарубежной промышленности было лучшим доказательством прогрессивности и новизны моих научных работ по кислороду, то еще тогда президент Академии наук С. И. Вавилов от имени Академии написал в Совет министров о том, что надо пересмотреть решение правительства, но, кроме того, он также посоветовал мне написать тов. Микояну о необходимости продажи моих патентов. Копию своего письма тов. Микояну я прилагаю. Ответа на эти письма ни я, ни Академия наук не получили.

Теперь у нас также перешли к строительству моих кислородных установок низкого давления (Тула). Интересно отметить, что в Индии на металлургическом комбинате, который мы будем там строить, будут поставлены мои установки, и не только потому, что они лучше и проще, но и потому, что у нас на них есть патенты и мы имеем право их строить за границей. Ведь все эти установки – крупные сооружения, стоящие много миллионов.

В прошлом году Академия наук еще раз, по-видимому в третий, обратилась в ЦК и в Совет министров с просьбой пересмотреть прежнее решение о моих работах по кислороду. Но вот уже год, как это дело лежит в ЦК <…> без движения.

Ведь нелепо продолжать наказывать ученого за успешную работу, которую признают во всем мире как наиболее передовую. На ученого это действует куда хуже, чем на музыканта, выступающего перед глухими, о чем я говорил в начале письма. При таком обращении с людьми у нас найдется мало охотников смело, творчески работать. Таксе отношение нашего руководства к науке и научной работе совершенно не согласуется с установкой на развитие передовой науки, которую мы проповедуем.

Даже в те годы, когда я был отстранен от большой научной работы, я продолжал чувствовать, что широкая научная общественность высоко оценивает мои достижения. Не только мои работы вошли в учебники у нас и за границей, но нет крупной страны, где моя научная деятельность не была бы отмечена тем, что я выбран почетным академиком или доктором, либо я получил медаль. Это объективно доказывает, что мои научные работы ценят. Конечно, в нормальных условиях вся эта внешняя сторона служит больше для удовлетворения личного самолюбия, но в том положении, в котором я тогда находился, это являлось источником уверенности в собственной правоте и помогало сохранять бодрость духа.

В жизни, при проведении новых идей, всегда нужна точка опоры, ею для меня являлась научная общественность.

Но представьте себе, что мои работы по кислороду были бы секретными и не были бы широко известны ни у нас, ни за границей, ведь тогда я был бы практически лишен возможности опираться на общественное мнение и этим доказать свою правоту. <…>

Я пишу Вам так подробно чтобы привлечь Ваше внимание к этому вопросу, так как он касается не только меня, но и ряда наших выдающихся творческих работников, не работающих в полную силу из-за отсутствия доброго отношения к ним. Мне думается, что это одна из важнейших причин, почему мы все больше теряем лидерство в науке и в искусстве.

Атмосфера доброжелательства для развития любого вида творчества важнее всех материальных благ.

Уважающий Вас П. Капица

Москва,

21 октября 1958 г.

Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!

Недавно группа академиков обратилась в ЦК с просьбой разрешить Академии наук издавать газету под названием «Наука». Я прилагаю копию этого обращения[145].

Я хотел бы обратить Ваше внимание [на то], что для успеха развития научной работы в стране создание такого периодического органа стало весьма необходимым.