Мои уши напрягались так сильно, как только могли, но я не могла разобрать ничего кроме. Это Габриэль плакал? Я встала и подождала, пока иглы и булавки перестанут терзать обе мои ноги. Я могу остаться в своей комнате, в безопасности, или я могу вылезти и посмотреть, кто плачет. Но что, если это трюк? Что, если папа ждёт по другую сторону двери?

Хотя звучало так, будто плач доносился из кухни. Я на цыпочках подошла к дыре в полу и села на колени.

Нет, не из кухни.

Звук исходил из кладовки.

Или из подвала.

Мои внутренности превратились в желе.

Я отсчитала назад от десяти. Я знала, что не могу оставаться в своей комнате. Я лишь надеялась, что мне что-то помешает выйти. Когда ничего так и не произошло, я снова поднялась на ноги, мои колени застонали, я отодвинула комод чуть тише, чем сделала это в первый раз. Моя дверная ручка запротестовала, когда я ее повернула, – визг разнесся по всему дому. Я остановилась и прислушалась. Плач всё ещё был слышен.

Я рывком распахнула дверь. В нос ударил уксусный запах собственного пота.

Ты должна это сделать, Кэсси. Должна.

Площадка между мной и лестницей была пуста, если только папа не прятался за углом. Я воспользовалась шансом и бросилась вперёд. Ни одна рука не схватила меня. Я сбежала вниз по лестнице, пока монстр не успел догнать меня, завернула за угол, потом ещё за один, потом ещё, пока не оказалась в кладовке.

С моим папой.

Он лежал на полу, прислонившись к стене, и прерывисто всхлипывал.

Я попыталась проглотить то, что было в моём сердце. Может, он меня и не заметил. Я начала пятиться назад.

Он не шевельнулся. На мой взгляд, он выглядел несчастным, луна из кухонного окна плескалась у его ног, его лицо распухло и расплывалось. Я никогда раньше не видела, чтобы он плакал. Я не могла его оставить.

– Пап? Ты в порядке?

Из него вырвался всхлип. Я осторожно шагнула вперёд. Он не вскочил с пола, чтобы броситься на меня.

– Пап?

Его голос звучал так, будто доносился откуда-то далеко.

– Что ты тут делаешь?

Я сказала первое, что пришло мне в голову:

– Я не смогла уснуть.

Он кивнул так, будто ожидал этого, проведя рукой по лицу.

– Мне нужно научить тебя одной хитрости.

Он сказал это не жутко. Я чуяла исходящий от него запах алкоголя, но он не охотился на меня, не в этот момент. Я вздохнула глубже.

– Какой хитрости?

Он выпрямился, путаясь в словах.

– Всякий раз, когда не можешь заснуть, делай пять глубоких вдохов, втягивая их полностью в пальцы ног и удерживая до тех пор, пока не сможешь больше держать. Так ты растягиваешь все, даже мизинцы. Даже волосы в ушах.

Я улыбнулась, хотя он и не смотрел на меня. Он говорил нам это, когда мы были маленькими. «Я люблю даже волосы в ваших ушах».

«Фууу! – говорили мы. – Там же сера!»

«Всё равно люблю, потому что я люблю вас».

– Потом держи глаза наполовину закрытыми и посчитай до двадцати пяти, а потом закрой до конца и посчитай до ста. Как думаешь, сможешь?

В моём правом глазу набухла огромная слеза. Я кивнула.

– Хорошо, – сказал папа. Он оттолкнулся от пола, но начал клониться в бок. Со второго раза у него получилось. – Тогда я тебе не нужен. Думаю, я пройдусь.

Потом он показал на дверь в подвал.

– Не ходи туда. В подвалах люди прячут свои секреты.

Я нервничала, спускаясь вниз в субботу утром, но напрасно. Папа был тихим, но не злым. Мама казалась более спокойной, чем когда-либо в последнее время. На лице Сефи играла тайная улыбка. Мы сделали все домашние дела. Папа даже задержался, чтобы сказать мне, что мне не стоит волноваться и Габриэль, наверное, уже дома. Мы расчистили тропу, разложили перегной в саду, подстригли траву.

Когда пришло время ужина, мы все устали, но, казалось, чувствовали одно и то же. Это было единственное исключительное умение моей семьи – относиться к каждому дню по-своему, не оглядываясь на предыдущий. Вчера был плохой день. Сегодня пока что хороший день.

Я даже начала сомневаться в плохом чувстве, которое всё ещё жило во мне. Габриэль, наверное, правда был дома. Утром я первым делом поеду к нему домой.

Жизнь слишком коротка, чтобы ждать и не говорить, что я люблю его.

Это решение ощущалось во мне, как солнце, вышедшее после месячного затмения. Я снова могла дышать. Мы съели остатки торта и мороженого на десерт, плюхнувшись перед телевизором, и смотрели «Лодку любви».

– Эй, детка, – сказал папа маме, которая сидела у него в ногах и ела ванильное мороженое. – Я забыл сказать тебе, что продал скульптуру.

Она резко обернулась.

– Дон! Это прекрасно. Которую?

– Пока это только концепт. Гигантская черепаха. Один парень в Нью-Йорке хочет, чтобы я такую ему сделал.

Мамина улыбка чуть погасла.

– Он нормально заплатит?

Папа усмехнулся и погладил её по спине.

– Не волнуйся. Он дает мне тысячу долларов на покрытие расходов.

– Наверное, там хватит денег ещё и Сефи на брекеты, – сказала я. Моё мороженое растаяло около шоколадного торта, отчего он стал влажным и сладким.

– Да! Конечно, – сказал он. – Сефи, как тебе такое? Искусство твоего отца купит тебе лучшую улыбку в округе?

Она просияла, её совершенно прекрасные (как я считала) зубы были выставлены на всеобщее обозрение.

– А что насчёт тебя, Кэсс? Каких излишеств тебе хочется на эти деньги?

Я подняла свою тарелку.

– Ещё торта!

Все засмеялись. Вся комната была расслаблена и счастлива настолько, что когда папа предложил устроить ещё одну вечеринку в честь того, что Растлителя Честера поймали, мой желудок едва ли сжался. Телевизор переключился на рекламу, и я повернулась к маме с папой, потому что придумала кое-что получше торта, на что можно было бы потратить деньги: мне нужна была подписка на журнал «Мэд». Они ещё не купили мне подарок на день рождения. Я ничего и не просила, потому что и так была вечеринка, но если они сами раздают подарки…

Мой рот открылся, чтобы выплеснуть свою идею, когда я увидела, как краска отхлынула от маминого лица, будто кто-то выдернул пробку. Она смотрела в телевизор. Когда я оглянулась, на экране была мама Габриэля. Она всхлипывала.