Я на цыпочках подошла к своему велику, убрала подножку и помчалась в мягкую ночь. Гравий грыз мои шины. Деревья шептались где-то наверху, шушукаясь о важных секретах, но я не могла разобрать, о чём они говорили. Я позволила светлячкам вести меня вперёд, и они танцевали прямо передо мной, искрились, когда я проезжала мимо, а потом тускнели, превращаясь в ничто.

Я приблизилась к дому Гоблина, подбадривая себя тем, что за жизнь с отцом я научилась выживать. Собери свой страх, подави его. Я резко остановилась на том самом месте, где Сефи украла землянику сто лет назад, сквозь ночь доносился шорох колёс о гравий.

В доме Гоблина горел свет. Если его дом устроен как наш, как и любой другой фермерский дом в этом округе, то свет горит в гостиной. Я потёрла шрам на шее. По ночному воздуху разнёсся звук записанного смеха. Я не могла сказать, откуда он доносился, но шум чьего-то телевизора помог мне чувствовать себя чуть более защищённой.

Гигантский куст сирени возле дома Гоблина был бы идеальным местом, чтобы спрятаться. Он бы ушёл, или в гостиной погас бы свет, и тогда я бы поняла, что он идёт спать. Тогда я бы дала ему заснуть, а потом пробралась бы в дом. Если Габриэль внутри, то я его вытащу. Если я ошибаюсь насчёт Гоблина и он застукает меня у себя дома, то я извинюсь точно так же, как тогда, когда он ловил меня в те два раза.

Я направилась к сирени, когда луна осветила что-то среди земляники.

Я бросила велосипед и шагнула туда.

Сефи стояла прямо тут. Что бы ни сверкнуло, отражая луну, этого не было, когда она ела те ягоды.

Я потянулась, мои руки дрожали.

Потому что, видите ли, я знала, что это, ещё до того, как взяла в руки.

Ожерелье с бумажным самолётиком Габриэля.

Наблюдая за домом Гоблина и хоть как-то защищённая сиреневым кустом, я ощущала болезненное и удушающее оцепенение. Если я не доведу дело до конца, то буду вечно плавать в этой серой безнадежности, как преследуемый ребенок, независимо от того, сколько мне лет, насколько я в безопасности, насколько велика, насколько богата.

Я знала это в глубине души, где жила истина.

Липкий ночной воздух был нежеланным дыханием на моей шее. Жужжали комары, гипнотизируя, шепча резкие колыбельные. Моя голова отяжелела и клонилась, крутилась, дергалась. Вот почему я не заметила, как в гостиной погас свет, не услышала мягкого щелчка открывающейся и закрывающейся двери, не услышала резкого щелчка дверцы автомобиля. Только когда машина завелась, мое сердцебиение разбудило меня своим глухим криком

смотри смотри смотри

Я вздрогнула. Мои глаза чесались ото сна. Я их потёрла, сосредоточившись. Это был Гоблин. Он уехал по направлению к городу.

Я рванула из куста сирени, через газон, через веранду и наконец через дверь.

Она была не заперта.

Меня тряхнуло при мысли о том, что я туда войду. Это было ужасно неправильно, предупреждение «неправильное место неправильное время не надо быть здесь» ползло по моей коже, как армия муравьев.

Кэсс, дорогая моя, надеюсь, что твоё лето пройдёт не слишком быстро! Мы с тобой увидимся, обещаю.

Ожерелье с бумажным самолётиком Габриэля лежало в моем заднем кармане. Я почувствовала клочок бумаги, когда сунула его туда. Я выдернула бумагу и поднесла её к лунному свету. Это была записка, которую я нашла в папиной студии. Я догадывалась, что это было: подсчёт за продажу наркотиков папы и Бауэра. Это бы объяснило, почему они проводят вместе так много времени, почему папа сказал маме, что их «бизнес» с Бауэром приносит больше денег, чем она, почему Бауэр закрыл окна своего подвала, а папа никогда не пускал нас в наш грязный подвал.

У них там были незаконные мини-плантации.

Оцепенев, я шагнула за дверь Гоблина.

Я очутилась в его столовой. Пахло сыростью, но сладкой, как гниющие фрукты. Гостиная была справа от меня, кухня слева, а закрытая дверь в подвал – рядом с кухней. Если всё было как у меня дома, то главная спальня находилась прямо по коридору, а ванная – напротив. На втором этаже, несомненно, располагались три небольшие комнаты с наклонными потолками, совпадающими с линией крыши, и две кладовки.

Но мне не нужно было смотреть их все.

Гоблин мог спрятать Габриэля только в подвале с затемнёнными окнами.

Я знала, что не должна быть там. Луна скользила по окнам, предупреждая меня. Но я не могла уйти, не убедившись. А иначе Гоблин получит Фрэнка, а Габриэль никогда не вернётся домой, а папа сожрёт меня целиком и выплюнет мои кости, чтобы он мог продолжать их посасывать, как он делал это с Сефи.

Поэтому я направилась к двери в подвал.

Навстречу запаху переспелых персиков.

Я взялась за ручку и повернула её, остановившись на верхней ступеньке. Темнота внизу была настолько абсолютной, что поглощала звуки. Я услышала свистящее дыхание, прежде чем поняла, что это я – страх сжал мои легкие. Мне хотелось убежать, но хуже, чем спуститься вниз, было бы только повернуть назад и ждать, пока папа наконец поднимется по лестнице и войдёт в мою спальню.

Я включила фонарик, сглотнув сквозь острые края в горле.

Ярко-жёлтый каким-то образом усугублял темноту, подчеркивая непроглядную черноту по периметру.

Я закрыла за собой дверь подвала на тот случай, если Гоблин вернётся раньше, и стала считать каждый шаг в глубину, чувствуя, как скрипят в зубах предостережения старого дерева. Семь ступенек, и я уже прошла половину пути вниз, достаточно далеко, чтобы увидеть размеры подвала.

Моя кровь стучала, я водила яично-жёлтым кругом света по потным стенам, по утоптанному земляному полу. Эта комната была такого же размера, как и та, что находилась под моим домом, этакий погреб чуть больше подвала, его затхлый запах запёкся у меня на губах и ноздрях, покрывая волосы.

Свет пробежал по темным консервным банкам у дальней стены, нашел стол, заваленный коробками, высветил единственную голую лампочку, одиноко болтающуюся на шнурке в центре комнаты, но все время возвращался в тот угол, пульсирующий угол, в котором на фоне грязи виднелся яркий, размером с сигарету, разрез.

Я огляделась в поисках любого шума, который предупредил бы меня, что Гоблин дома, но ветер всё заглушал. Даже лягушки перестали петь. Я сделала последние шесть шагов, преодолевая страх, огромный и мерзкий, как волдырь. Когда я поставила ногу на землю, утрамбованную так сильно, что она блестела как масло, запах свежевырытой могилы захлестнух меня с головой, словно я плыла в подземной реке, где этот запах был вместо воды, вместо воздуха, повсюду.

Здесь детей никто не защищал.

Мой фонарик дергался, требуя, чтобы я присмотрелась поближе к белой полоске в этом неправильном углу. Единственным звуком был стук моего сердца, стук темного переулка, более ужасающий, чем тишина. Чем ближе я подходила к углу, тем сильнее становился этот кисло-сладкий запах. Спотыкаясь, я двинулась к нему, вне себя, таща своё тело вперед, как сопротивляющаяся марионетка.