Мне хотелось вырвать заголовок прямо у неё изо рта.

– Да.

– Что такое? Ты уже год пишешь мне по два письма в неделю и вдруг застеснялась?

Я попыталась улыбнуться, но почувствовала себя клоуном. Вот оно, так ясно, что с таким же успехом можно было написать это на экране телевизора. Как я могла этого не заметить? Джин потеряла частичку себя, ту самую частичку, которую Сефи потеряла в декабре. Я повернулась к папе, который сидел на краешке стула, ухмыляясь Джин, как обезьяна. Именно ею он и был. Большой, раскачивающейся обезьяной, которая брала и разбивала, а потом заставляла нас всё это убрать.

В моём горле нарастал вопль, он должен был осудить их всех.

В этот момент мама вернулась с сэндвичем с ветчиной и кусочком шоколадного торта на подносе. Она не поднимала головы и протянула еду Джин.

– Вот, держи.

– Спасибо. – Джин осушила стакан и протянула его папе. – Ещё, пожалуйста.

Папа встал, чтобы взять его, с жадностью во взгляде.

– Сейчас вернусь. А потом давайте выпьем в моей студии. У меня есть кое-что новенькое, я хочу тебе это показать.

Джин вгрызалась в свой сэндвич, но моргала так, словно ей что-то попало в глаз. Это напомнило мне трюк, которому она научила меня, чтобы убирать грязь: схвати верхние ресницы, чтобы оттянуть верхнее веко над нижним. Закрой вот так глаза и моргай, чтобы нижние ресницы прошлись по внутренней стороне века. Это вытащит то, что там застряло. Каждый раз срабатывало.

– Тётя Джин, я не хочу, чтобы ты ходила в папину студию, – сказала я.

Она щёлкнула меня по подбородку. Я почувствовала запах лука от её сэндвича.

– Как скажешь, зайка. Я могу спуститься туда после того, как вы обе уснёте.

Мама поморщилась.

Я всё поставила на то, что Джин меня спасёт. Я уже так не считала, но надо проверить.

– Джин, я хочу пожить с тобой этим летом.

При этих словах она захохотала, из её рта вылетел кусочек салата и упал на колени её длинной юбки.

– Я не знаю, где буду сегодня, не говоря уже обо всём лете.

– Можешь поспать сегодня здесь, – процедила мама сквозь зубы.

– Или остаться здесь, но не спать, – робко добавила Джин.

Мама кивнула. Её движение было неловким.

– Или не спать.

– Сефи, расскажи мне о своём лете, – сказала тётя, поворачиваясь к моей сестре. Джин уже наполовину покончила с бутербродом. Она была такой красивой, её каштановые волосы ниспадали на спину, яркие серьги с перьями павлина подчеркивали голубые глаза. Она была бабочкой, быстрой бабочкой-однодневкой, и она была очередным человеком, который играл в эту игру по папиным правилам.

Я смотрела, как она разговаривает с Сефи, но не слышала, о чём они говорят. Всё это время я считала тётю Джин героиней. Что ж, кое-что вы должны знать: герои готовы отложить свои жизни, чтобы помочь вам. Джин такой не была. Она была проходным человеком.

– Мам, прости меня, – внезапно сказала я, да так громко, что все замолчали.

Мама сидела на краю оттоманки, зажав руки между коленями, наклонившись к нам троим, но такая далёкая.

– Что?

Я вскочила и подбежала к ней, обнимая так крепко, как только могла.

– Мне так ужасно жаль.

Она похлопала меня по руке. Ее смех был удивленным.

– За что?

– Да, Кэсси-шмесси, за что? – спросила тётя Джин и хихикнула. – А где же моя любовь?

– Тебя я тоже люблю, тётя Джин. – И я любила. Но не так, как я любила маму.

– А что еще важнее, где моя любовь? – спросил папа, входя в комнату с полным стаканом в каждой руке. Один он предложил тёте Джин. Она взяла его, придвинувшись поближе к Сефи. Потом похлопала по тому месту, которое я освободила, и папа плюхнулся на него, держа руку позади Джин. Мама дёрнулась в моих объятиях.

– Как много здесь сегодня прекрасных дам! – сказал папа. Он любил поболтать, когда выпьет, но сейчас за этим что-то таилось. – С кем же мне спать?

– Донни! – воскликнула Джин с напускным шоком. Она шлепнула его по ноге. – Ты будешь спать со своей женой.

– Знаешь, – сказал папа слишком громко, – в некоторых культурах все женщины в семье становятся любовницами одного мужчины.

Он хотел пошутить, или, по крайней мере, мы все должны были сделать вид, что это шутка. Когда дело доходило до сверхжутких вещей, которые он говорил, таким было наше негласное правило с тех пор, как я себя помню.

Тётя Джин наклонилась к Сефи, её голос был хриплым и громким, их лица были слишком близко.

– Это напоминает мне твоего дедушку, – сказала она, поведя бровями. – Он тоже был знатным пьяницей, как и твой отец.

Мне это не показалось смешным. Видимо, маме тоже, потому что она ахнула и оттолкнула меня, чтобы вскочить на ноги.

– Джин, мне кажется, тебе пора идти.

Брови Джин так и взлетели.

– Да ты гонишь, что ль, Пегги?

– Сейчас же, – приказала мама.

– Ты всегда умела прощать всё, кроме правды, не так ли? – спросила Джин, вставая. Её лицо было так сжато, что казалось меньше. – Не говори, не чувствуй и приветствуй прошлое в настоящем.

– Оставь себе эту психотерапевтическую хрень, – сказала мама. Она вся дрожала. – Мои девочки не должны видеть, как ты флиртуешь с их отцом, вот и всё. Они обе узнали ужасные новости. Если ты не можешь уважать эту семью, тебе не стоит быть здесь.

– Тише вы, тише, – сказал папа ленивым голосом. Он схватил Джин за руку и попытался её усадить обратно на диван. – Ты же семья. Тебе здесь всегда рады.

Мама и Джин не сводили друг с друга взгляда. Воздух между ними потрескивал. Папа мог бы быть козявкой на потолке, настолько их сейчас волновало его присутствие.

– Кэсси, Сеф, я, пожалуй, пойду, – наконец сказала тетя Джин. Она все ещё сверлила маму глазами. Она не двигалась, возможно, надеясь, что мы попытаемся уговорить ее остаться.

Никто из нас не стал.

Как и никто не остановил её, когда она зашагала прочь. Мы все четверо застыли как статуи, когда хлопнула входная дверь. Только когда машина тронулась, мамины плечи поникли.

– Надеюсь, ты счастлива. – Яд в голосе папы испугал меня. Он смотрел на маму с самой чёрной ненавистью.

– Нет, и уже много лет, – ответила она. – Сефи, Кэсси, идите спать.

Никто из нас даже не стал спорить, что ещё не до конца стемнело.

На полпути вверх по лестнице Сефи схватила меня за руку.

– Поспи сегодня со мной. Пожалуйста.

Сефи обнимала меня в её кровати. Мы обе дрожали, я – так сильно, что стучали зубы.