— У меня нет сборника псалмов.

— «Хвала Тебе, великий Боже…» Надо знать это наизусть.

— Ну хорошо. Только я скажу так: «Халва Тебе, великий Боже», если ты не возражаешь. А потом ты должен будешь произнести слова одной из наших песен.

Они хором произнесли первый куплет псалма, но, не зная второго, повторили его еще раз.

— Угомонитесь же вы, ублюдки! — крикнул им кто-то.

— Теперь споем одну из наших песен, — сказал Эш.

— Какую?

— «Когда солнце ввечеру…»

— Не знаю такую.

— А что ты знаешь?

— «Поднимайте наше знамя».

— Эй вы, пьянчуги, заткнитесь.

— Значит, прочитаем ее.

Произнеся вслух три раза первый куплет, всякий раз громче прежнего, они начали петь. В конце Эш пел уже один. Вскоре Тайхман понял, что он не собирается умолкать, и тоже запел: «Лиса украла гуся. Верни его назад». Эш перестал петь и заявил, что Тайхман оскверняет святыни немецкой культуры. Тайхман возразил — он поет католические святцы.

— Тогда все в порядке, — сказал Эш, — ведь Герман утверждал, что святцы лучше масла, а масло — это хорошая вещь.

Тут вошла дежурная медсестра — это была Марго. Она поскользнулась на осколках бутылки и рассердилась, увидев, что Эш и Тайхман пьяны. Она набросилась на Эша, обозвав его старым ослом, с чем согласилась вся палата, несмотря на его золотую партийную медаль.

Эш заявил, что пожалуется на нее Адольфу — она недостойна быть медсестрой. Тогда Марго сказала:

— Если не сбавите тон, то я пожалуюсь на вас главврачу.

И Эш тут же заткнулся.

Сразу же после обеда в палату зашли шестеро человек во главе с гигантом, который заорал:

— Ну, как живешь, старина? Просыпайся, моряк, у тебя открылась течь.

Они уселись на кровать Тайхмана, и Бокхаммер представил свою команду по именам и кличкам. Тайхман никогда еще не слыхал столь непристойных кличек, и ему стало стыдно за моряков. К тому же Бокхаммер говорил так громко, что их слышала вся палата.

— Мы притащили тебе бутылку сливовицы — с большим трудом удалось пронести ее сюда. Давайте пустим ее по кругу, в конце концов, у нас у всех одно и то же…

— Морская болезнь.

— Пей первым. Она мягкая, как адмиральская задница.

— Сколько раз ты присаживался на стульчак, Ганс?

— Нас тут семеро, так что не волнуйтесь, — сказал Тайхман, надеясь уклониться от выпивки, — к тому же, черт побери, у нас разные заболевания.

Один из гостей сказал:

— Мы будем пить понемногу, так что тебе останется еще много.

Тайхман сказал себе, что алкоголь обладает дезинфицирующими свойствами, и поднес бутылку к губам. Но, сделав первый глоток, он понял, что «Хеннесси» еще не до конца переварился в его желудке, и ему захотелось, чтобы вошла Марго и забрала бутылку. Но когда она прошла по палате — к тому времени он приложился к сливовице уже три раза, — Бокхаммер ловко спрятал бутылку. И Тайхману ничего не оставалось, как вместе с моряками порадоваться, что медсестра ничего не заметила. Впрочем, его радость была довольно искренней, ибо Марго никому не сказала об их пьянке с Эшем, и Тайхману не хотелось бы подводить ее.

Потом гости рассказали ему о своих бедах. О, в каком холодном, неприветливом мире приходится жить! И, вволю наплакавшись в жилетку, они, наконец, перешли к изложению своего плана. Как им повезло, что на втором этаже лежит такой парень, как Тайхман! Пусть он отдаст им свою простыню — они намочат ее, а остальное уж дело техники. Никто не заметит, как они по ней спустятся, со второго этажа ведь совсем невысоко. Они зайдут к нему сегодня ночью, чтобы отрепетировать свой маневр.

Тайхману не сразу удалось растолковать им, что они не смогут взять его простыню, пока не заживут его ноги. Наконец, до них дошло. Незадолго до вечернего обхода они ретировались.

— Спасибо за прекрасный шнапс.

— Не стоит благодарности.

Когда Марго измерила вечером температуру Тайхмана, она опять рассердилась — он заметил, что ей это очень идет. Он объяснил, что некоторых социальных ритуалов бывает очень трудно избежать. От этого она рассердилась еще больше. Он пообещал ей исправиться и поклялся всем, что было для него святого, что никогда больше не возьмет в рот ни капли. Ему показалось, что она ему не поверила, и очень огорчился.

— Вы сами не знаете, что говорите. Э, да вы опять пьяны, как я вижу.

Теперь уже он обиделся по-настоящему — трудно опьянеть, когда на семерых мужчин одна бутылка.

— Восемнадцать лет — это еще не мужчина.

— Но меня же не носят на руках.

— Вы не младенец. А теперь, надеюсь, вы будете крепко спать. В вашем возрасте надо много спать.

«Еще одна ведьма», — подумал Тайхман и некоторое время лежал без сна.

Медленно тянулись дни и недели. Живот больше не беспокоил Тайхмана, зато ноги заживали с трудом. Его раздражало, что приходилось все время лежать. Эш, Кёхлер и медсестры трогательно заботились о нем. Кёхлер подробно рассказал ему, как выпекается хлеб, и описал все сорта булочек, которые он ежедневно изготовлял до войны. Тайхман узнал, что булочник может быть большим артистом в своем деле. Эш ничего не рассказывал о том, что он делал в мирной жизни. Он читал книги. Тайхман тоже кое-что почитывал. Книгами его снабжал Эш. Он сказал, что если Тайхман хочет научиться поддерживать разговор в обществе, то должен прочитать определенный набор книг. Эшу не приходило в голову, что Тайхману было глубоко наплевать, сумеет ли он поддержать разговор или нет. Несмотря на болезнь, каждый день Эш ходил в госпитальную библиотеку. Она располагалась на четвертом этаже в противоположном конце здания. Но он редко дочитывал книги до конца — чаще выбирал какую-нибудь тему для обсуждения и закрывал книгу. Жертвой для своих дискуссий он выбрал Тайхмана. Но ему ничего не обломилось. У Тайхмана не было никакого желания обсуждать с ним «Миф» Розенберга, «Основания» Чемберлена и «Заратустру» Ницше. Его безразличие к философским вопросам было совершенно непостижимым для Эша и бесило его. А больше всего его бесило, как Тайхман увертывался от дискуссии — он просто соглашался со всем, что говорил Эш, и все.

Но Эш был упрям. Он вбил себе в голову, что Тайхман должен принимать участие в его интеллектуальных битвах. Каждое утро, прочитав армейскую газету, он протягивал ее Тайхману и ждал, когда тот ее просмотрит. Потом он спрашивал:

— Ну, что ты думаешь о положении на фронтах?

Тайхман обычно отвечал:

— Ничего не думаю.

— Как это так?

— Поскольку от меня ничего не зависит.

— Да, но наши войска идут на Москву.

— Конечно, но, даже если они начнут отступать, я ничем не смогу им помочь.