— Они не будут отступать.

— Ну, тогда все хорошо.

Однажды он подошел к кровати Тайхмана с книгой по истории западной философии и показал ему два слова. Может ли Тайхман объяснить ему, что они значат? Тайхман сказал, что это греческие слова, которые означают «познай самого себя» и произносятся «Gnothi seauton».

Эш был поражен. Он взглянул на Тайхмана с уважением и легкой завистью и сказал:

— Да, этого мне как раз и недостает.

— Очень немногие люди сумели познать себя. Так что вы не один такой.

— Нет, я имел в виду, что я не знаю греческого языка. Наверное, тому, кто знает латынь и греческий, тяжело жить среди невежд, правда?

— Порой те, кто учит тебя латыни и греческому, бывают очень тяжелыми людьми. Конечно, замечательно — уметь читать Гомера в оригинале. Но из двадцати моих одноклассников только три человека понимали это. Для всех остальных — и для меня в том числе — изучение древних языков было настоящей пыткой.

— Но образование — очень нужная вещь, друг мой. И оно никогда не кончается.

— Образование, или полученное нами знание, — все это труха. Чтение книг — потеря времени. Сделай что-нибудь сам — это гораздо важнее, для тебя самого по крайней мере, чем читать то, что преподносят другие. От чтения умнее не станешь.

— Что я могу сделать, что имело бы ценность? Для этого я должен получить образование? Вот почему я читаю книги.

— Ерунда. Если ты нарвешь в поле красивый букет цветов и поставишь его у себя на столе, мы все благодаря ему что-то получим. И от этого будет больше пользы, чем от чтения книг, которые не дают ничего, кроме головной боли.

— Может, другие что-то и получат от букета цветов, только не я.

— Это плохо.

— Ты совсем не любишь читать?

— В качестве развлечения люблю. Есть книги, от чтения которых испытываешь удовольствие.

— А что еще ты любишь, помимо цветов?

— Пиво и музыку Вагнера, например.

— Интересное сочетание.

— Я знаю, что многие люди считают это развлечением для низших слоев, но мне нравится.

— Поскольку, когда пьешь пиво, можно не думать.

— Думать не всегда приятно.

— Нет, думать — это замечательно; ты еще слишком молод, чтобы понять это. А кому мешает Вагнер? Он прекрасен, он грандиозен; я могу слушать его музыку часами. А «Мейстерзингер» — это моя любимая опера…

— И Адольфа тоже.

— Да, правда, он любит Вагнера. С Вагнером все в порядке. Все, что написано им, — первого класса. Но пиво?..

— Пиво — тоже первоклассная вещь. Все зависит от того, зачем ты его пьешь.

— Кстати, о Вагнере, — когда я говорю, что люблю его, вовсе не имею в виду «Персифаля». От этой оперы меня тошнит. Должен признать, что самой оперы я не слышал, а прочитал только либретто, но и так ясно, что это дрянь. И никогда ему этого не прощу. А в остальном — он совсем не плох.

Тайхман убеждал себя быть вежливым с Эшем, ведь он же не виноват, что не смог получить образование. Но ему трудно было удержаться и не поддеть его. «Есть люди, — думал Тайхман, — у которых в молодости не было денег или не хватило серого вещества в голове, чтобы получить высшее образование. И они избирают два пути. Одни считают это недостатком и пытаются компенсировать его торопливым и лишенным всякой системы чтением. Так они надеются восполнить то, чего не получили в юности. Другие превращают свое невежество в культ».

Эш пошел по первому пути. Напрасно Тайхман пытался убедить его, что книжное знание, не подкрепленное опытом, весьма поверхностно — настоящее образование представляет собой процесс избавления от представлений, которые вбила в нас школа.

— Живая жизнь, — говорил Тайхман, — гораздо важнее учебы; знание мешает жить; люди, чего-то добившиеся в жизни, не обладали мудростью; мудрость отнимает силы. Человек, осознавший, что все в мире — лишь суета, никогда ничего не достигнет.

Эш в ответ называл его циником. Однажды он назвал Тайхмана профаном, а когда тот спросил его, имел ли он в виду легкомыслие, Эш ответил, что да, именно это он и хотел сказать. Тайхман заявил, что он, наверное, относится к легкомысленному поколению. Но ему не понравилось, что мнения механика и генерала совпадали.

Однажды, в воскресенье утром, Эш признался Тайхману, что пишет книгу. Он назвал бы ее философским романом, это что-то новое, не правда ли; слышал ли Тайхман о философских романах?

— Нет, не слышал.

— Тогда слушай внимательно. Вот его сюжет. Жил-был молодой врач…

— Это что, сказка?

— Не перебивай. Это только начало. Итак, доктор очень набожен, он добрый христианин, добрый евангелист, который…

— Вы имеете в виду — протестант?

— Да, но я называю его евангелистом — мне это слово больше нравится. Словом, он был фанатичным евангелистом, который всегда спрашивал совета у Бога, прежде чем что-то сделать и…

— Он женат?

— Нет. Я же говорил тебе, что он очень набожен. А теперь слушай внимательно. Этот врач работает в полевом госпитале недалеко от линии фронта. После вражеской атаки в госпиталь одновременно привозят трех тяжелораненых — запомни это, а то не сможешь понять, в чем смысл моего романа. Итак, их привозят одновременно — протестанта, обрати внимание, я все-таки делаю различие между евангелистом и протестантом, — итак, привозят протестанта, католика и атеиста. Все трое ранены одинаково тяжело…

— Я должен запомнить и это?

— То, что раны у них тяжелые? Да, конечно. Это ведь самое важное. Запомни, поскольку с этого момента сюжет усложняется.

— Хорошо. Валяйте дальше. Я запомнил — их привезли одновременно и ранения у всех троих очень тяжелые.

— Пока тебе все понятно?

— Абсолютно. Если мне будет что-нибудь не ясно, я вам сразу же скажу.

— Хорошо. Итак, все трое тяжело ранены, стоят одной ногой в могиле…

— В философском романе нельзя употреблять такие выражения.

— А я и не собираюсь. Я пишу на правильном немецком, на том языке, который использует в своих произведениях Розенберг. Всем троим нужна срочная операция, иначе они не выживут. И перед нашим доктором встает философская проблема — кого из них оперировать первым. Он знает, что тот, кому придется ждать дольше всех, умрет от потери крови, а он может оперировать только одного раненого. Итак, перед ним встает вопрос: кого же класть на операционный стол первым? Ты, наверное, думаешь, что он велит нести протестанта? О нет. Сначала он так и хочет сделать, но потом вспоминает, что Библия велит любить своих врагов. Но он не может решить — кто больший враг для фанатичного евангелиста — католик или атеист? Короче говоря, сам он не может решить эту проблему и обращается за советом к Богу. Он опускается на колени — вокруг него повсюду лежат раненые, впечатляющая сцена, правда? — и молится. Но может быть, Бог не торопится отвечать, может быть, что-то еще ему мешает — пусть читатели сами решают, в чем дело, — но к тому времени, когда врач кончает молиться, все раненые умирают от потери крови. За всеми этими событиями наблюдает санитар-носильщик, военнослужащий. Он — член нацистской партии и пишет на хирурга подробный донос. Врача допрашивают и приговаривают к тюремному заключению. Я еще не решил, за что — за пренебрежение должностными обязанностями или за непредумышленное убийство. В последней главе он сидит в камере, читая «Критику чистого разума» Канта. Ну, что ты думаешь об этом?