Влезает на стул. Снимая книгу за книгой, открывает на титульных страницах. В сущности, механическая работа: открыть, вырвать, пихнуть в наволочку. Но когда стоишь на колченогом стуле, даже это требует ловкости. Думает: счастье, что не уехала вчера. Чем черт не шутит, а вдруг новые хозяева окажутся библиофилами: оставят себе или сдадут в библиотеку… Верхняя полка обработана. Сунув руку в наволочку, она приминает вырванные листы. Сквозь ветхую ткань просвечивают слова, написанные выцветшими чернилами. Четыре черненьких чумазеньких чертенка следят из каждого угла.

Где-то, может быть, на соседней улице, воет бензопила. Она торопится, будто счет идет на минуты. На самом деле у нее уйма времени: покончить с книгами, потом сходить на разведку, поглядеть своими глазами. Может, все не так страшно, как представлялось ночью…

Колченогий стул качается, ходит под ногами. Она косится на наволочку, в которой шевелятся проклятые страницы – улики с дарственными надписями. Пока они не сгорели, ее легко уличить, бросить ей в лицо: ты – дочь, крапивное семя. Но в отсутствие улик одно не вытекает из другого: ее сын – НЕ ВНУК ПАЛАЧА. Это останется на ее совести. Придерживаясь рукой за полки, она слезает со стула. Можно перевести дух. Еще минут пятнадцать, и опасность останется позади.

Наволочку уже вспучило. Ничего, потерпит… Она должна завершить то, что не догадался сделать отец: своим бездействием поставил под удар ее сына. Руки ходят как заведенные: снять, открыть, вырвать, сунуть, пихнуть.

Осталась нижняя полка. Она встает на колени. Открыть, вырвать… снова открыть…

Теперь действительно всё. Почти… Она ползет к кровати, шарит под одеялом. Одно движение, и никаких друзей и соратников, ничего совместного: ни памяти, ни общего прошлого… Последняя улика корчится в руке. Между обложкой и первой страницей зияют клочки оторванной бумаги. Следы, по которым можно понять: что-то вырвано, но даже самый прозорливый читатель не поймет – что?

Она поднимается с колен: нелепо и смешно, но ей хочется танцевать, кружиться и – раз-два-три! – застыть в фарфоровом арабеске.

«Так», – останавливает себя: танцы – после. Надо решить – где? Проще всего на улице – но там соседи, могут увидеть. Значит – в печь. Подхватив набитую наволочку, она идет на теплую половину. С трудом – пришлось приложить силу – выдвигает печную заслонку: под ноги сыплется пыль. Другой вопрос: вынимать или прямо так, в наволочке?..

«Да гори оно!» – она запихивает комком. Зажигалка осталась в другой комнате, надо сходить, но сверху, на печке, вечно болтались коробки́. Она встает на цыпочки. Пальцы нащупывают металлический край. Тянет на себя осторожно – кто знает, что там?.. Господи, грибы! В смысле, их останки, иссохшие как мумии: разложила и уехала – сто лет назад. Она пихает лист на прежнее место: лежали и пусть лежат. Нашарив коробок, трясет над ухом: есть. Одна-единственная, но больше и не надо.

Чиркает. Прикрыв рукой, подносит к уголку. Огонек расползается черным пятнышком – все шире и шире… Бумажное нутро шевелится, проклевываясь огненным ростком. Черные пятна захватывают беловатый плацдарм. Не дожидаясь их окончательной победы, она закрывает дверцу на засов, выходит на крыльцо.

Поперек дорожки лежит упавшая береза. Чтобы выйти, надо перешагнуть.

За калиткой – никого. Она идет, заглядывая за чужие заборы: этих соседей не затронуло, все цело, основной удар пришелся на его участок и, конечно, на лес – до сих пор там хрустит и потрескивает, будто павшие всё еще шевелятся. В прорехах видны стволы: навалились друг на друга, сплелись ветками как корнями. Со стороны березовой поляны доносится звук пилы: ноющий, будто сверлят зубы.

Дойдя до крайнего дома, выходящего на Еловую улицу, она различает голоса.

– Кру́гом, кру́гом – так и легли. Ну чисто как в кино. Знаете, когда эти – пришельцы: только в кино трава, а тут березы – прямо как бритвой срезало. И, главное, закрутило.

– А какое у нас число?

– Да какая разница! Считай, лето кончилось.

– Петр и Павел час убавил, Илья Пророк два уволок. И купаться больше нельзя…

Она подходит ближе, останавливается в двух шагах. Соседи – этих она совсем не знает, наверняка новые, – одеты по-осеннему: брюки, куртки – будто не первое августа, а начало октября. Мужчины, женщины. У одной на руках ребенок.

– Нет, у нас-то слава богу! А у соседей – сарай. Прям угол снесло. Еще хорошо – ночью. Днем-то коляску ставили, там же тенек.

Поперек дороги – не пройти, не проехать, – лежит сосна. Пила всё ноет и ноет.

– По радио сказали: эпицентр в Соснове. Там, вообще ужас: крыши посрывало.

– А у нас ничего – ни радио, ни телевизора. Сплошные помехи.

– Так я в машине слушал.

– А магазин? Там же у них продукты.

– Так а чего, генератор привезут. Я вот думаю – и нам бы. Съездить в Сосново. Там должны быть.

– Думаешь, ты один умный – сейчас все понаедут, расхватают.

– Метеоролог по радио выступал: говорит, стечение разных факторов – по их расчетам, раз в четыреста лет…

Она прикидывает: это что ж, при Борисе Годунове? Ну точно. Лжедмитрий и все прочее. Короче, средневековье.

– Надо этим сказать: пусть сосну распилят.

– И так распилят – им же вывозить. Машина-то не пройдет. Теперь на всю зиму запасутся: дрова хорошие, березовые. Это ж вон, которые под красной крышей.

– Молодцы… Быстро сориентировались: кому горе, а кому…

– Ладно, не завидуй. Я утром прошлась – там на всех хватит. Был лес – и нету. Одна видимость осталась.

– А чего мне завидовать, я зимой не живу.

– Тут такое начнется, правда, Васенька? Скажи: конечно правда. Под это дело всё порубят. Где мы будем гулять? Скажи: теперь только на участке…

Младенец пускает пузыри.

Она считает: последний раз началось девятого. Плюс пять – это четырнадцатое. Самые опасные дни. Надо было фарматекс, раньше таскала в косметичке…

– Интересно, приедет кто-нибудь?

– В смысле, начальство? Ага, жди. У них своих дел…

– Да были уже, утром, бригада из Соснова. Совсем обалдели: говорят, двадцать пять.

– Это что – за одно дерево?!

– А ты как думала!

– Ладно тебе… Всю жизнь – семь, ну, восемь тысяч.

– Да я своими ушами. Сергей соседский разговаривал, я как раз вышел.

– И что, согласился? Я бы на его месте послала.

– У него выхода нету. Крышу пробило – крыша-то дороже. По-любому надо снимать.

– Вот-вот… И будем их кормить. Правда, Васенька? Скажи: правда. Скажи: кормить этих бандерлогов…

Младенец икает. Видимо, замерз. Она думает: надо было хотя бы свитер. Если б знала, захватила. И свитер, и фарматекс. «Ладно, может, и пронесет…»