– Папашины. А заодно его коллег… —

Она вздрагивает: откуда он узнал? И – черт побери! – почему: папашины? Даже она, говоря об отце, не позволяет себе панибратства.

– Послушай, – она говорит тихим голосом, так, как разговаривала бы с сыном, который не имеет права обобщать. – Он… он… ничего ужасного. Не убивал, не расстреливал…

Ей хочется объяснить: всё, что они подписывали своими именами, принадлежит перу другого автора – инженера советских душ. Теперь, когда их автор умер, их корреспонденции тоже мертвы. Страх – пытка. Отец просто боялся. Его статьи написаны под пыткой. В этом смысле атеизм ничем не отличается от религии.

Да, это правда, да…

– Да, это правда, да… – Какое счастье, что мать его понимает. Во всем виноваты французы, задурившие Марленову голову. Это они нашептывали: Автор умер. На самом деле – жив. Труд его друга – лучшее тому доказательство: если бы Автор умер, с какой стати Марлену тащить этот проклятый камень? Он спо-хватывается: для родителей сизифов труд – не довод. Всю жизнь строили, копали, сажали, пололи, не имея понятия ни о какой истории!

Надо зайти с другой стороны. В математике это называется доказательством от противного.

– Положим, Автор умер. Но если так, значит, нельзя разбирать: сжигать мертвые, но спасать живые – ставить на отдельную полку, – он спохватывается. В разговоре с матерью надо выбирать другие примеры. Не книги. Лучше сказать: растения. Бывают разные: культурные и сорняки. Сорняки полагается выпалывать, сбрасывать в компостную яму. Пройдет время, и вонючее месиво сгниет – превратится в подкормку для нового урожая.

Жить так, будто он не умер?..

Он кивает. Наконец поняла.

– Жить так, будто он не умер? – В разговоре со взрослым человеком она не решилась бы так сказать. Но с сыном – душой от ее души, которого выкормила горьким молоком, – ей не надо подбирать слова. В отличие от нее сын не ищет оправданий, не прячется за фигуры, одетые в костюмы своего времени. В этом есть и ее заслуга. Когда мальчик вырос, она свозила его в Испанию, нашла смешного старика. В первый раз она его поправила, сказала: это ошибка, надо говорить в костюмы своего времени. Колченогий старик прав: время непрерывно – оно не бывает ни своим, ни чужим. Главное – научиться отличать живое от мертвого. Как мать она может гордиться: если сын станет писателем, он напишет живые книги.

Вглядываясь во тьму, она слушает лепетанье ручья. Отец за все заплатил. Всю жизнь перед его глазами стояли мертвые буквы, подписанные его именем. Его расплата – бездарный роман. Гиря, рвущая мышцы и сухожилия. Человек, с которым она разговаривает как с сыном, нашел правильные слова. Книги живы, пока у них есть читатели. В этом смысле отцовский роман сгорел. Что касается всего остального… Утром, когда свет снова отделится от тьмы, она разберет, вырвет страницы с дарственными надписями. В конце концов, это – семейное дело, которое никого не касается…

Мужчина встает. Она видит только силуэт, но этого достаточно, чтобы почувствовать свое тело. Вселенная ее тела оживает, будто снова вдохнули душу. Еще не свет, не волны – только их предчувствие. Ей не нужны ни губы, ни руки. Оно рождается само. С каждой секундой подступает все ближе. Она смотрит широко раскрытыми глазами, будто умеет видеть во тьме: двор, заваленный упавшими деревьями, еловые ветки усеяны плодами – жесткими, несъедобными, кому придет в голову попробовать шишку? Она делает шаг навстречу: «Мне». Она – единственная женщина, которую кто-то взял за руку и привел к этому мужчине, любит его как будущего сына, потому что она – Ева. Мать, обращенная в будущее.

Еще мгновение, и они оба будут изгнаны… Но это потом, а сейчас она – женщина, приносящая горький плод… —

* * *

Затылок, шея, голое плечо: человек, лежащий на боку, уткнулся в стену. Она чувствует его тело. Кровать слишком узкая, никак не отодвинуться. Лежа на спине, она пытается вспомнить: что же было вчера? Почему она решилась на это?.. Оглядывает комнату: окно, задернутое чужой занавеской, кровать с латунными шариками… Трехстворчатый шкаф. Дверца заперта, из личинки торчит ключ. Взгляд ползет осторожно, будто опасается соскользнуть с полированной створки. Взобравшись на самый верх, цепляется за край. На крышке шкафа стоит фарфоровая статуэтка – целая и невредимая: «О, Господи… – Отчего-то кружится голова. Завершив пируэт, фарфоровая балеринка приходит в исходное положение. Она вздрагивает, отводит глаза. Скорей всего, просто пожалела. К тому же случилась катастрофа. Можно сказать, форс-мажорные обстоятельства. – Если бы не это… – она прислушивается к себе. – Нет, никогда».

Тот, с кем оказалась в одной постели, шевелится. Она чувствует напряжение – ожившее одеяло ползет в его сторону. Снаружи осталась ее нога, голая – от бедра до кончиков пальцев. И рука, затекшая, – она сжимает и разжимает пальцы, словно восстанавливая кровообращение. Опавший сосок вздрагивает рефлекторно, как лапка лягушки, сквозь которую пустили ток. Ватный край одеяла делит тело пополам. Голая половина покрылась мурашками. Значит, в комнате холодно. Затаив дыхание – лишь бы он не проснулся, – спускает ногу, приподнимается, опираясь на пятку и локоть, переносит тяжесть на левую сторону. Скрипнув пружинным матрасом – этого избежать не удается, – встает. Мурашки захватывают другую половину. Она думает: хоть так, лишь бы тело соединилось, срослось, склеилось – стало целым и невредимым.

Под ногами ежится покрывало – ночью его сбросили на пол. Судя по всему, ее одежда там. Она наклоняется, приподнимает толстую тряпку: так и есть, вперемешку с чужими шмотками. Она ощупывает влажный комок, вытягивает по очереди: брюки, вышитую кофту, трусы, лифчик… Мужчина, лежащий под одеялом, может проснуться в любую секунду. Его пробуждение – лишние слова, которые придется говорить, вместо того чтобы…

Голое тело уязвимо: улитка, с которой сорвали раковину. Свободной рукой она тянет покрывало, набрасывает на плечи – оборачивает вокруг себя.

Чужое тело, защищенное ватным одеялом, не шевелится. Не слышно даже дыхания.

Тряпка слишком большая, у самого пола сбилась складками. Толстые складки наползают друг на друга. Прежде чем сделать шаг, она поддергивает покрывало – только этого не хватает: наступить, растянуться на дощатом полу. На цыпочках, даже не скрипнув дверью… —

Страшно открыть глаза. Он поводит кончиками пальцев, в которых осталось ощущение колкости. Щека, прижатая к подушке, вспотела. Он слышал: встала, зашуршала тряпками. Счастье, что эта женщина ушла. Ушла? Он не слышал скрипа.

Затаив дыхание – «А вдруг она еще…», – отрывает голову от подушки: дверь закрыта, в комнате никого. Если не считать фарфоровой балеринки, которая смотрит на разоренную кровать: простыня сбита, вторая подушка примята. На ней остался след женщины. Ночью он разговаривал с ней, как с матерью…

Сбрасывает одеяло, садится: «Сон. Это просто сон?..» Ночной кошмар, из которого ничего не стоит вынырнуть: просто выйти на крыльцо, вдохнуть тихий мирный воздух… Сует ноги в тапки, но в то же мгновение сбрасывает, едва не вскрикнув: ай! Мокрые тапки отняли последнюю надежду. Окончательно разлепив глаза, двинулся босиком, прилипая к полу.