Меня даже необходимость снова работать на Энрико не беспокоит, раз я смогу заниматься прежним делом, действительно моим делом, единственным, что мне подходит и меня отражает. Да, Энрико – акула, беспринципный засранец, это верно, но есть кое-что, что вызывает почти снисхождение. Неожиданная забота в тех СМС, с которых все и началось, когда он пытался убедить Риккардо не обходиться со мной слишком жестоко. Намек на огорчение, что приходится меня уволить. Конечно, ничего такого, что стоило бы прощения: не будь я таким отлаженным механизмом для эмпатии, в который превратилась, я бы эти оттенки вообще не заметила. Но старый враг – почти как старый друг, как Пэт Гэррет для Билли Кида[43]. И потом, нельзя недооценивать удовольствие, которое мне с начала времен приносит то, что я всегда знаю, как вывести его из себя.

Хотя я поставила несколько условий. Больше никаких книг, дурачащих людей (или меня). Пусть авторы будут учеными или исследователями, экономистами, журналистами – то есть людьми, которым есть что сказать, с идеями, цифрами и проверенными данными, и которым всего-то нужно, чтобы кто-нибудь смог все собрать воедино вместо них. Какого-нибудь Мантенью я вынести смогу, Бьянку – нет. Сформулировать различия с юридической точки зрения для контракта было сложно, но достаточно притвориться, что пишешь за хорошего нотариуса.

Можно было бы даже потребовать выпустить заявление, что «Прямее гитарной струны» написала я – ну или что выступила соавтором хотя бы. Но, в конце концов, как уже упоминала, я выстроила здание, а вкус пыли, цвет неба, гул машин на улицах – работа Риккардо, и нужно отдать ему должное. Я не хотела рисковать, отбирая у него даже то, что принадлежит ему. Он мне больше неинтересен, той мести мне хватило. Теперь пора о нем забыть. Потребуется немного времени, но я над этим работаю. Так будет лучше.

Даже Энрико в общем и целом все устраивает. Я наблюдала за его выражением, когда он подписывал контракт. Никогда не осмелится признаться в этом вслух, но в глубине души он счастлив, что его призрак пера снова с ним.

Счастья, правда, немного поубавилось, когда я озвучила идею использовать недавние события в качестве… м-м-м… вдохновения для своей будущей книги.

– Ты только что подписала контракт, где обещаешь никогда об этом не упоминать!

– Но там ничего не говорится о замене имен и превращении этой истории в художественный вымысел, пусть и с некоторыми намеками, – указываю я. – И разве первое правило писателя не звучит как «Пиши о том, что знаешь»?

Энрико с ужасом смотрит на текст, и по его лицу понятно, что он задается вопросом: как же ему такое в голову не пришло? Но я – отличный призрак пера, и, как уже говорила, чтобы составить условия соглашения, представила себя на месте отличного нотариуса.

Черта с два в моем контракте будет «больше дыр, чем в борделе».

Если бы Берганца был сейчас рядом, ему пришлось бы сдерживать смех. Я даже думала позвать его с собой на подписание контракта, но храбрости не хватило предложить. Хотя что-то мне подсказывает, он бы согласился. Потому что, вообще-то, я уже начинаю подозревать, что ангелы-хранители действительно существуют. Только маскируются хорошо, к примеру, носят бежевый плащ.

– Не бойся, Энрико, – успокаиваю его я. – Это просто мера предосторожности, на случай если завтра ты, или Риккардо, или кто-либо еще проснетесь с мыслью, что вас облапошили, и будете умирать от желания заставить меня за все заплатить. Попробуете что-то сделать – и тебе по контракту придется опубликовать захватывающий приключенческий роман, в котором низенький и лысеющий редактор по имени Манрико Бруски из издательства «Мак» заставляет призрака пера по имени Сириана Парка написать роман за своего протеже Эдоардо Эрранди.

С удовольствием отмечаю, как непринужденно у меня придумались фальшивые имена. Черт возьми, а ведь я молодец. Энрико должен был повысить мне жалованье сто лет назад. Улыбаюсь и продолжаю:

– Но если ты продолжишь обращаться со мной как всегда – ну, может, чуть лучше – и дашь мне спокойно жить и работать, как обычно, не поручая больше таких постыдных заданий, уверяю тебя, бояться нечего.

И вот я уже в лифте, с контрактом в сумочке и новым тубусом купленного «Бруклади» – отпраздновать.

Я так погружена в собственные мысли, обдумывая столь неожиданно приятный финал этой истории, что не замечаю, как Моргана молча смотрит на меня, будто умирая от желания заговорить, но не зная, как разбить лед.

– Знаешь, тебе очень идет быть блондинкой, – неожиданно произносит она.

А, точно, я же еще решила вернуться к своему естественному цвету волос. Сапоги с заклепками и черный плащ не сниму, но после стольких лет все же решила дать натуральному цвету еще один шанс. Сначала мне казалось, что голова, точно зажженная спичка, пылает над всем этим черным цветом, но я уже привыкаю. И контраст с пурпурной помадой меня устраивает.

Сказать по правде, когда я пошла в парикмахерскую, произошло кое-что странное. Вспоминать неприятно, но не думать не получается.

У парикмахера я не была целую вечность. Волосы подрезала всегда сама, дома перед зеркалом. Довольно просто, когда приноровишься, особенно если прическа аж с бронзового века не менялась. Только в этот раз речь шла о том, чтобы смыть десятилетия черной краски, и я решила – пусть отпечатки пальцев кислотой себе растворяет какой-нибудь профессионал за отдельную плату. И выбрала первую попавшуюся приличную парикмахерскую недалеко от дома, место, которое, если не приглядываться, легко спутать и с рыбным магазином, и со штаб-квартирой международных браков по переписке.

Я уже говорила, что живу не в самом престижном районе.

В общем, вхожу, на меня накидывают грязную накидку – причем ногти девушки больше напоминают лопаточки для мороженого. Она рассматривает мои нефтяно-черные волосы и, подумав, заменяет накидку другой, еще грязнее, а потом принимается за раскопки изначальной воли моего ДНК. Жду, смирившись с тем, что субстанции на голове произведут нужный эффект через пару веков, не меньше, а вокруг тем временем не прекращается разговор на разных языках. Наконец меня моют, сушат и отправляют к кассе платить, где я, запустив руку в сумочку в поисках бумажника, не могу отвести взгляд от незнакомки, отражающейся во всех зеркалах. И тут в меня что-то врезается.

Оглядываюсь. В очереди за мной стоит перуанка. Лицо у нее суровее, чем обычно у ее соотечественников, хотя, может, это просто потому, что в данный момент на нем гримаса, которую назвать угрюмой – все равно что сказать, что айсберг с «Титаником» просто цивилизованно обменялись мнениями. Такое ощущение, что что-то ей крайне неприятно. Судя по тому, что она только что хлопнула собственным бумажником о стойку, задев при этом мой правый бок, это, вероятно, я.

И действительно:

– Пошевеливайтесь, – цедит она.

Непохоже, чтобы я настолько долго копалась, так что в ответ поворачиваюсь к ней всем телом.