– Нет, нет, cara mia. – Профессор смотрел на нее в упор. – Я помню другое.

Она на мгновение закрыла глаза и отвернулась, но он продолжал:

– Ты меня всегда очень интересовала. С того момента, как я тебя увидел и сказал себе: ага, это дочка сэра Энтони Уайлда, и, возможно, она родилась с талантом ее отца. Я видел его в «Макбете», когда приехал жить в Londra, в тысяча девятьсот семьдесят седьмом. Такое искусство! Такое мастерство! Потом я встретил тебя и увидел то же самое. Самоотверженность, управление голосом, все было совершенством.

Корд сжала зубы.

– Ты не хочешь этого слышать и притворяешься, что не слушаешь. Но я помню. Помню концерт в конце года, где тебя выбрал для сольного прослушивания сэр Брайан Линтон. И когда мы ждали за кулисами, ты помнишь, что ты мне сказала?

Корд покачала головой.

– Ты сказала: «А мне нужно переживать? Потому что я не переживаю. Мне хочется для них спеть». Понимаешь? Это было самое важное выступление в твоей карьере, там присутствовали все, от кого она зависела, и ты знала… – Он указал на нее пальцем. – Ты знала, насколько хороша ты была, carissima.

Корд кивнула, пытаясь пропустить его слова мимо ушей, но все оказалось тщетно. В своей голове она слышала громкий, жалобный голосок Мадс:

Всего на день, на один денечек я хотела бы ощутить, каково это – когда ты абсолютно, по-настоящему счастлив, когда в твоем сердце нет ничего, кроме счастья, никаких забот о чем-нибудь другом. Только на один денек, пожалуйста?

Она зажмурила защипавшие глаза и заставила себя продолжить слушать.

– Я просто не могу поверить, Корделия. Я просто не могу поверить, что ты не думала об этом, хотя это могло бы тебе сильно помочь.

– Не думала о чем?

– Феноменально! Ты даже меня не слушаешь. Не думала об еще одной операции. Вероятность успеха вполне приемлема. Даже для тебя.

– Что за операция?

– Дорогая моя, – сказал профессор Мацци. – Ты – словно суровое испытание, посланное мне свыше. Операция на голосовых связках.

– О, операция. – Она покачала головой. – Вы так добры. Но в этом нет смысла.

– Я уже далеко зашел: позвонил и поговорил с Ханом из Императорского колледжа здравоохранения. Он заверил меня, что тебе следует сходить туда на прием.

– Что? Нет! – Корд накрыла ладонями пылающие щеки. – Дорогой профессор Мацци, зря вы это сделали. Это очень мило с вашей стороны, но…

– Доктор Хан тебя помнит, и он еще раз проверил результаты операции. Он говорит, все легко поправимо. Он считает, что ты перенесешь небольшое изменение диапазона – вместо сопрано станешь меццо-сопрано – но я всегда мечтал услышать тебя в качестве Керубино, cara mia. В любом случае я донес до тебя, что доктор Хан полон надежд.

– Мистер Хан, – сказала Корд чуть погодя. – Он хирург. Мистер Хан, не доктор Хан.

Профессор Мацци обессиленно поднял глаза к небу.

– Я не знаю, зачем помогаю тебе, Корделия. Ты невыносимо упрямая молодая женщина.

Она наклонилась и поцеловала его в щеку.

– Конечно, молодая. Спасибо, профессор!

Он потянулся к ней через скамейку и взял ее за руку.

– Ты ведь правда понимаешь, о чем я говорю? Хан полагает, что может вернуть тебе голос. Если ты и правда хочешь этого – просто скажи. – Он ослабил хватку, голос его смягчился. – Но ведь в том-то и вопрос, не так ли, Корделия? Хочешь ли ты, чтобы голос вернулся? Хочешь ли ты снова запеть?

Корд отправилась домой через Риджентс-парк. Было удивительно жарко, словно на дворе стояло позднее лето, а не осень. Она свернула в розовый сад. Забавно, что она вновь говорила о Хэмише; именно здесь они часто обедали, когда он приходил проведать ее в перерывах между репетициями. Сад выглядел славно, последние розы были еще красными и полными жизни, опавшие на землю лепестки испускали тонкий аромат, а деревья тихо шелестели зеленой листвой. Хэмиш собирал для нее розы. Он выбирал открытые, лимонно-желтые в середине, с матово-розовыми краями лепестков. «Мы помогаем им цвести, – говорил он. – Их нужно срывать, чтобы они расцвели снова».

Просторные дома кремового цвета, окружавшие сад, сияли на полуденном солнце. Она вспомнила, что один из папиных друзей, ветхий старик-актер, к которому они однажды заходили на чай, жил в одном из них, но в каком точно, она не помнила. Она полагала, что ничто так не говорит о ее возрасте, как то, что она еще помнит времена, когда в Риджентс-парке жили лондонцы, а не вечно отсутствующие миллиардеры или шейхи. Как же его звали? Он играл Клавдия и Призрака отца Гамлета и очень любил Тони, игравшего его сына. Каждый вечер он гулял вдоль зубчатой стены, напевая под нос мелодию «У Гитлера всего одно яичко» – папа обожал эту историю, и разве что не катался по полу в приступах хохота, рассказывая ее. Это был детский смех, очень заразительный. Одним из первых воспоминаний ее жизни стал смех отца.

«Я бы вам дала фиалок, но они все увяли, когда умер мой отец. Говорят, он умер хорошо».

В парке она задержалась у касс «Театра под открытым небом». Поездка сюда стала одним из первых в их с Беном жизни театральных опытов. Тогда они видели Оливию в роли Титании, а папу в роли Ника Боттома. Ей пришлось держать Бена за руку на протяжении всего спектакля – так он всего боялся. На нее нахлынули воспоминания о том, как папа, когда они выходили на поклон, подтолкнул Оливию и Гая вперед, держа их за руки, как он вглядывался в зрительный зал, ища взглядом неистово машущих ему детей, и как он раскинул руки и закричал на весь театр: «Здравствуйте, дорогие! Вам понравилось?», а Корд вскочила на ноги и потянула за собой Бена, и они захлопали еще громче, и брат был счастлив, и они сложили руки рупором и закричали ему в ответ «Да! Да, папа!». Другие зрители тогда поворачивались на их крик и, улыбаясь, шептали: «Смотрите, его дети, разве это не мило? А какие воспитанные! Счастливый он человек!»

Яркий солнечный свет высушил слезы Корд, но ощущение легкости оставалось. Она не вспоминала об отце с любовью так много лет, совсем не вспоминала о человеке, к которому раньше испытывала только чистое и подлинное обожание и, сверх того, – настоящее понимание. Simpatico – так называл это профессор Мацци. Она дошла до конца парка, миновав играющих в футбол детей, оставив позади крики птиц и рев, доносившиеся из зоосада. Он водил их туда на дни рождения Бена, когда мама уехала куда-то, и входил в роль каждого из животных. Даже палочников…

«Вот розмарин, это для воспоминания; прошу вас, милый, помните».

Хочешь ли ты снова запеть?

Корд перешла дорогу и, вместо того чтобы направиться в сторону дома, стала взбираться на холм Примроуз-Хилл. Сев на скамейку на самой верхушке парка, она оглядела город, положив руки на колени. Ее трясло. Не спросив себя о причинах своего состояния, она вышла из парка и направилась к дому Бена. «Я могла бы сделать это сейчас, – думала она. – Пока у меня есть силы. В конце концов, на вопрос о голосе я сегодня ответила правду, а не убежала».