Он долго ждал, прежде чем она ответила. Непонятно было, где она находилась, но, во всяком случае, не у себя дома — акустика была другая, меньше звукопоглощающих поверхностей. Она была в постели, он слышал трение ткани. Рядом с ней находился мужчина. В голосе ее звучал алкоголь, горячий алкоголь, наверное глёг, — скоро Рождество.

Он подумал о том, каково это быть Сониным мужем и сидеть дома с детьми. Когда у нее по воскресеньям столько работы до ночи.

Он подумал о маленьких лопнувших сосудах на ее щеках. Первых робких признаках того, что даже самого хорошего может оказаться слишком много. Слишком много мужчин, слишком много денег, слишком много удачи. Слишком много «Брунелло».

Он никогда прежде не звонил ей на мобильный в такое время, она ни о чем не спросила, тотчас почувствовав, что у него к ней какой-то серьезный вопрос.

— Передо мной пять отпечатков пальцев, — сказал он. — Какие-то очень широкие. Со штампом «Государственная полиция. ЦБИ». Еще какие-то цифры и буквы из криминологического отдела. И квитанция из Министерства юстиции со штампом «Главное управление по отбыванию наказаний на свободе». О чем все это может говорить?

— Мне надо немного времени, куда тебе перезвонить?

Он дал ей номер телефона Стине.

Соня организовывала турне для больших цирков и известных рок-групп. Каждый цирк за летний сезон объезжал в среднем восемьдесят городов в соответствии с логистикой, глубоко укоренившейся в традициях и основанной на доверии и личных контактах. В стране не было ни одного начальника полиции, с которым она не была бы на короткой ноге.

Он уселся на подоконник. Когда-то они сидели здесь со Стине — голые. Окно было круглым, ему были видны часть района Эстербро и пролив Эресунн. Это было единственное место в Нёрребро, откуда видно воду. Он понимал, что именно поэтому она, должно быть, и выбрала эту квартиру. С улицы ему просигналил таксист.

Телефон зазвонил.

— ЦБИ, — сказала Соня, — это Центральное бюро идентификации, оно находится в полицейской префектуре. Отпечатки пальцев кажутся широкими, потому что их, что называется, «катали». Служащий уголовной полиции прикладывает палец человека к чернильной подушечке, а потом поворачивает на листке бумаги. ЦБИ использует девять точек на одну руку, когда проводит идентификацию на основе отпечатков пальцев, все должно быть так же точно, как и анализ ДНК. А результаты анализа ДНК, очевидно, это то, что у тебя из криминологического отдела. Оба эти документа могут выдаваться человеку, когда сведения о нем, например после отбытия наказания, удаляют из уголовного реестра — центральной базы данных полиции, того, откуда можно получить выписку о судимости. Квитанция — из Главного управления по отбыванию наказаний на свободе, которое включает в себя тридцать два учреждения — это что-то вроде открытых тюрем. Тюрьма в городе Хорсенс — это единственная среди пяти закрытых тюрем, где применяются особые меры безопасности. Если не считать отделений для рокеров. Так что речь идет о человеке, который отсидел большой срок, последнюю часть которого провел в так называемом открытом тюремном учреждении — за примерное поведение, а затем, в соответствии с полицейской процедурой, получил свои отпечатки в качестве подтверждения того, что он более не числится в Уголовном реестре.

Каспер прислушался к квартире. Она зазвучала по-новому. Соня, должно быть, тоже это услышала.

— Это та женщина, — сказала она. — Это она сидела в тюрьме.

Он ничего не отвечал.

— Она вполне могла сидеть за что-нибудь относительно безобидное, — предположила она. — Мы с тобой, да и большинство людей, если бы раскрыли перед властями все карты, точно бы угодили за решетку.

У нее всегда хватало сил для утешения — его, любого другого человека, — и в дни их молодости тоже. На сей раз у нее ничего не получилось.

— Это глёг? — спросил он.

— Саке.

— Береги себя, — сказал он.

И повесил трубку.

Таксист высадил его у Странвайен, он тихо открыл дверь вагончика. Стине спала, он сел на стул и стал вслушиваться в ее сон. Она спала совершенно спокойно — ему не было слышно ее снов.

Он просидел так минут пятнадцать. Потом она проснулась и села. Она всегда просыпалась как кошка: только что — глубокое бессознательное состояние, а в следующую секунду — абсолютное присутствие.

— Я хочу тебе кое-что рассказать, — начал он, — и задать несколько вопросов. Это займет какое-то время.

Она дотянулась до телефона и сообщила, что на работу сегодня не придет. Никаких тебе изящных объяснений, которые могли бы облегчить жизнь человеку на другом конце провода, просто лаконичная формулировка — и ничего больше.

Они поехали в южном направлении, свернули с шоссе у Беллевю, оставили машину у станции. Обошли парк Баккен с севера, не обменявшись ни словом, потом миновали Волчьи долины, прошли вверх по поляне в сторону Оленьего пруда, обогнули дворец и сели на скамью перед спуском к морю.

На поляне не слышно было свойственного природе сухого звука, возможно, из-за деревьев, возможно, из-за блестящей поверхности Эресунна — тихая гладь воды для звука тверда как камень — акустика здесь была как в концертном зале: все поверхности твердые, отражающие.

Мартинус когда-то сказал, или написал, что поляна перед Эрмитажем — это земное отражение духовного явления из лучшего мира. В этот момент Каспер его хорошо понимал — находясь там, где они сейчас сидели, можно смириться со звуком Шарлоттенлунда и Хеллерупа, а потом — и со звуками большого города.

— Когда мне было двенадцать лет, я сломал позвоночник, — начал он. — Я выступал в классическом номере с бочками. Ты запрыгиваешь со связанными ногами и завязанными глазами на пирамиду из девяностосантиметровых бочек, на высоту примерно восьми метров, все тебе аплодируют, потом ты прыжками спускаешься вниз и под конец делаешь полное сальто вперед. На высоте метров шести я прыгнул не туда, разбил бочку, ударился о следующую, вся конструкция рухнула и погребла меня под собой. Это были тридцатикилограммовые пивные бочки с завода Карлсберг — я сломал позвоночник и бедро. В Государственной больнице сказали, что я никогда больше не буду ходить и весь остаток жизни меня придется кормить с ложечки и что остаток этот может оказаться довольно коротким. Они закрыли обе двери, прежде чем сообщить это моим родителям, но я все равно все слышал.

Он чувствовал ее сопереживание.

— Это не было страшно, — продолжал он, — это было как будто начинаешь падать. Меня лишили веса — ощущения того, что я обыкновенный двенадцатилетний мальчик, живущий в середине семидесятых. Потом была какая-то пауза, и во время этой паузы я впервые услышал. Я услышал больницу, дорогу домой, вагончик, зимний квартал — как никогда прежде не слышал. Не только сами физические звуки, но и то, как они связаны. Мы, как правило, не слышим мир таким, каков он есть. Мы слышим отредактированную версию. Те звуки, которые нам нравятся, мы вытаскиваем на первый план. Стук и звяканье в кассе, когда подсчитывают выручку. Фанфары, возвещающие о выходе маленькой принцессы цирка, в которую все влюблены. Бурление восьми сотен человек в переполненном шатре. Но те звуки, которые мы не хотим слышать, мы от себя отталкиваем. Звук рвущегося кожаного крепления на парусине. Звуки испуганных лошадей. Звуки туалетов. Тех августовских порывов ветра, которые означают конец лета. А остальные звуки нам неинтересны, мы их приглушаем: звуки транспорта, города, будней. Так уж устроен наш слух. Потому что у нас всегда есть какие-то планы, потому что мы всегда куда-то спешим, и мальчик двенадцати лет — не исключение. Но у меня вдруг не оказалось никаких планов, меня их лишили. И впервые я услышал какую-то часть мира live, неотфильтрованную, без сурдинки.