Париж

Август 1741 года

Считается, что вдовство – единственное время в жизни женщины, когда она пользуется относительной свободой. Для тех, кому удалось избежать рождения детей и тиранства супруга, вдовство – заветное время.

Но тетушка, похоже, решила мне его подпортить.

Жизнь в тетушкином доме такая же невыносимая, как и была перед тем, как я оттуда уехала. Если я изменилась, то тетушка осталась прежней – такой же непреклонной и всегда чем-то недовольной. Правда, скандал и выходки моих двух сестер при дворе несколько воодушевили ее. Складывается впечатление, что ненависть дала ей новый смысл жизни. Она запрещает и мне, и Гортензии не только общаться с сестрами, но даже писать им. Как и послушницы в монастыре, мы должны подчиниться, потому что живем в ее доме.

В отличие от меня Гортензия радуется здешней жизни, она довольна, когда они наносят визиты соседям, когда пишет письма супругу и бесконечно вышивает. Она вряд ли поедет со мной в театр или оперу – в последний раз, когда мне удалось ее вытащить, она горько сетовала на чрезмерную фривольность «Тартюфа». И я поняла, что пьесу выбрала неудачно.

Мне очень не хватает ЖБ, который умер таким молодым, но воспоминания о нем слишком быстро стираются. И сейчас уже кажется, что траурный наряд, который я должна носить, – единственное воспоминание о том, что я была замужем. Конечно, мне грустно, но я не погружаюсь в безысходность и печаль, как любит пофантазировать Гортензия. Меня больше утомляет скука, я становлюсь раздражительной и капризной от ничегонеделания.

Иногда я ловлю себя на том, что тоскую по Бургундии, хотя еще не так давно, когда я там жила, она казалась мне настоящей тюрьмой. Наверное, эти мысли приходят ко мне в те мгновения печального просветления, когда я выпью слишком много вина, а потом не могу заснуть и вглядываюсь в стены своей спальни, на минуту забывая, где я. По всей вероятности, я из тех людей, которые никогда и нигде не будут счастливы. Я как те овцы, с горечью размышляю я, которые все время ищут траву посочнее. Это из Эзопа?

* * *

– Такая большая, как раздувшаяся свинья, хотя последние недели у нее горячка. Ей постоянно делают кровопускание. На следующей неделе она возвращается в Версаль, мы устроим ее в покоях герцога де Рохана. Там целых пять комнат.

Герцог де Ришелье удивленно поднимает брови, глядя на собравшихся у обеденного стола гостей. Мне кажется, он прекрасно знает, что тема моих сестер в этом доме является запретной, но при этом широко и, кажется, совершенно не наигранно улыбается тетушке. «Ну же, продолжайте, продолжайте свой рассказ», – хочу я сказать, но, разумеется, молчу.

В Вене Ришелье раздобыл для тетушки небольшой кусочек кости пальца, поговаривают, что это мощи святого Септимуса, которые она хотела преподнести королеве на Новый год. В знак благодарности тетушка пригласила его отобедать, когда он в следующий раз будет в Париже. За обедом присутствует молчаливая, похожая на гнома тетушкина дочь, Мари-Жанна с супругом, графом де Морпа. Мы сидим в только что отделанной столовой, на заново выкрашенных стенах которой изображены соблазнительные нимфы, прячущиеся в облаках. И это в комнате, предназначенной для того, чтобы наслаждаться яствами! Тетушке явно не хватает чувства меры. Окна, выходящие в сад позади дома, распахнуты, летний вечерний ветерок приносит хоть какое-то облегчение от безжалостной жары.

– Должен сообщить вам о самом последнем решении, – произносит Морпа своим слабым голоском, уводя разговор, к моему вящему неудовольствию, от темы Полины и ее беременности.

Морпа заходится самодовольной скучной речью: он морской министр и член государственного совета, поэтому любит хвастать, что король зависит от него больше, чем от Флёри. Я в этом сомневаюсь, хотя, с другой стороны, в глубине души сомневаюсь и в уме самого короля.

– Таким вот образом мы должны все учитывать и знать, нужно ли увеличивать число кораблей… Его Величество хвалит меня за мою дальновидность, – зудит Морпа, когда подают основное блюдо – страшно пересушенный ростбиф, два больших куска свинины без соуса и несколько овощных блюд.

Я беру себе зеленые бобы и кусок свинины. Морпа, поговаривают, автор многих грязных песенок и куплетов, которые с улицы через кухню в конце концов достигают и наших ушей на верхних этажах. Трудно представить себе, что у него хватает на это воображения: наверное, он нанял какого-нибудь поэта.

Мне очень хочется, чтобы кто-то из гостей рассказал мне, что же на самом деле происходит при дворе между королем, Полиной и Луизой. Но Морпа на этот счет всегда молчит. Я всего лишь пару раз виделась с ним и его хлопающей глазами женой – он совершенно не произвел на меня впечатления: плохо сидящие бриджи горчичного цвета, жеманная речь. Я инстинктивно невзлюбила его – есть в нем какая-то двуличность, из-за чего мне не хочется верить ни единому его слову. Его супруга, крошечная, как карлик, сидит рядом с ним и угрюмо молчит. Не знаю, о чем она думает, – да и плевать мне.

Одна из служанок Гортензии приходится сестрой камердинеру Морпа; по всей видимости, Морпа в постели никуда не годится. Гортензия, конечно, не говорит прямо, что это так, только шепчет, что его пенис до греха не опустится; Гортензии временами приходится несладко: сложно примирить ее пристрастие к сплетням с набожностью.

Теперь Ришелье… вот этот мужчина мне интересен. Пока Морпа продолжает зудеть о возрастании расходов на флот, я пристально разглядываю герцога. Он наш дальний родственник по матушкиной линии. Герцог ниже ростом, чем я ожидала, у него красивое лицо с орлиным носом и огромные глаза; элегантный сюртук с рубиновыми пуговицами, парик, блестящий, как шелк, в свете свечи – наверняка из белого конского волоса, поэтому его даже припудривать не нужно. Ему уже хорошо за сорок, но он до сих пор красив. Он из тех мужчин…

В этот момент Ришелье, держа вилку с бифштексом на весу, поворачивается ко мне и улыбается тонкой, надменной улыбкой. Он знает, что за ним наблюдают. Без лишнего притворства он обрывает Морпа и уводит разговор от темы кораблей.

– Было бы интересно встретиться с Субизом, но он как-то признался мне, что у него «морская болезнь», – говорит он. – И если уж речь зашла о Субизе… Слышал, будто он ухаживает за нашей юной красавицей-вдовой. Я заметил, что в последнее время он не ходит, а летает, и тому виной не каблуки на его туфлях.

Я улыбаюсь, опускаю взгляд в тарелку, изображая из себя застенчивую вдову. Жена принца де Субиза умерла в родах, и он начал ухаживать за мной, но как-то нерешительно. Он называл меня красавицей, однако приданое нашей соседки Анны-Терезы да Кариньян пленило его гораздо больше. Пусть забирает. Когда-нибудь я выйду замуж еще раз, но теперь выбирать буду сама. Выйду замуж за человека, которого полюблю. По-настоящему. И воспользуюсь своей свободой.

– Не верится, что он ухаживал всерьез, – шепчу я.

– Бедняга… будет упрекать меня, когда узнает, что мне выпала честь отобедать с его прекрасной дамой. – Голос у Ришелье слабый, апатичный, и я представила это жуткое зрелище: он ест меня живьем. – Если уж быть точным, усладить свой взор.