Картошка и хлеб.

Вкусно. То есть дико вкусно: самодельный черный хлеб и горячая картошка, и откуда-то крупная соль в половинке кокосовой скорлупы. Ни у кого не нашлось под рукой ножа, поэтому хлеб просто ломали, а картошку ели прямо с кожурой, посыпая сверху солью. Ели и ели, остановились, лишь когда картошки не осталось, да и хлеб почти весь сжевали.

Все-таки здесь еда воспринималась совсем иначе. Если дома это была просто… просто еда, то тут уже часть жизни. Смысл.

— Хорошо как… — протянул Пятахин. — Сдохнуть, что ли, навсегда…

— Золотая мысль, — сказала Снежана.

— Да ладно, Снежок, ты же по мне скучать станешь, слезы проливать. Я ведь лягушек тогда в честь тебя лопал…

— Я польщена. Жаль, что совсем не подавился.

Они пустились в томную послеобеденную перебранку. В нее иногда включался и Листвянко, который обещал сломать Пятахину пальцы рук и ног, но так обещал, миролюбиво.

А Жохова построила из картошки и прутиков человечка. А Дитер его тайком зарисовал вместе с Жоховой, и получилось странно. А я вспомнил про колодцы. Они должны были очиститься, я решил это проверить и направился к колодцу в нашем дворе. Сдвинул крышку. Снизу поднялся холод и неожиданный запах чистой воды. Я снял с гвоздя ведро и сбросил его в темноту. Булькнуло, цепь натянулась, я взялся за ручку и стал крутить. Это оказалось не так сложно, как мне представлялось, через минуту показалось ведро, и вода в нем была прозрачная, искристая и холодная. Попробовал. И вкусная тоже.

Колодец очистился. Все как говорил Болен.

— Смотри-ка, и вправду, — сказал подошедший Жмуркин. — Вода теперь есть. Хоть какой-то толк от всей нашей компании.

Жмуркин, бедняга. Ничего, то, что не убьет тебя, сделает сильнее, классиков надо читать.

— Теперь за водой к ручью ходить не надо, — заметил Жмуркин. — Хорошо… Хорошо поработали!

— Хорошо, — согласился я.

После обеда, конечно же, легли спать. Проспали до вечера. Вечером был самовар. Сидели, играли в города, потом в мафию, все время выигрывала Жохова.

Есть не хотелось, хотя Снежана и порывалась запечь карасей в золе, но мы отказались.

Уже ближе к сумеркам заглянул Капанидзе, притащил самодельные фонари и шарманку. Самую настоящую антикварную шарманку. Сказал, что это инструмент его далекого прадеда, он привез ее с войны восемьсот двенадцатого года, и с тех пор она передавалась в семье по мужской линии. Пятахин немедленно вызвался сыграть что-нибудь из классического репертуара, но у него, само собой, не получилось, сколько он ни крутил ручку, ничего, кроме хрипа и скрежета, из недр механизма не извлекалось. Сам Пятахин уверял, что это просто такая современная музыка, до которой надо дорасти, которая не каждому понятна, как и его «Апрельский пал».

Капанидзе залез на столб у крыльца и зажег на нем оранжевый китайский фонарь.

После Пятахина к шарманке вызвался Гаджиев, у него получилось лучше, чем у Пятахина, но тоже ни одной мелодии опознать не удалось. Хотя определенный эффект от этой музыки был — к фонарю слетелись летучие мыши и стали противно пищать.

Капанидзе надоело издевательство над инструментом, он вздохнул и отобрал шарманку у Гаджиева, сказал, что тут надо уметь, он сейчас покажет. Капанидзе устроился за шарманкой, размял пальцы и стал вращать ручку.

Полилась механическая музыка. Сначала она отдавала жестью и медью, но постепенно становилась живей и живей, и уже через минуту музыка задышала. Александра быстро сбегала за волынкой и стала подыгрывать, сначала негромко, потом все плотнее вливаясь в мелодию шарманки, потом музыки слились. Над фонарем, привязанным к столбу, внезапно расправился бумажный воздушный шар с иероглифами, он тут же сорвался и стал медленно набирать высоту.

Стемнело совсем. Музыка кончилась, стало слышно, как вокруг распевают сверчки. Даже Пятахин весь вечер молчал. Все остальные тоже сидели, слушали. Очень скоро мне стало казаться, что сверчки тарахтят не просто так, а в мелодию.

Просидели на веранде мы довольно долго, следили за уплывающим в небо фонарем, все больше походившим на летающую тарелку. Отправились спать, лишь когда из-за горизонта выставилась тяжелая луна, похожая на апельсин. Капанидзе зевнул, покосился на луну и сказал, что пора уже, во всяком случае, он спать отправляется. Капанидзе закинул на плечо тяжелую шарманку и пошагал к своему дому, бормоча что-то под нос, всхохатывая и всхлипывая. А мы разошлись по палатам.

Я еще некоторое время уснуть не мог, наблюдал, как по потолку ползут лимонные трапеции. Лунный свет терялся в трещинах потолка, и мне чудилось, что там на досках есть что-то необычное, то ли рисунок, паук или осьминог, то ли карта.

Пятахин храпел, остальные тоже спали, а я все никак не мог понять, это на самом деле или уже сон, или между, лунный свет ломался на лучи, рассыпался золотистыми горошинами и белыми искрами, и мне все время казалось, что кто-то стоит за окном, смотрит.

Очнулся за полночь.

По коридору шлепали весомые и медленные шаги. Шлеп. Шлеп. Шлеп. Кто-то грузный ступал по коридору к выходу из барака. Эти шаги меня сразу напугали, что-то в них чувствовалось неприятное, слишком уж они были тяжелы. Я сразу подумал о том, что тащат труп. Пришел бабай, схватил Лаурыча, оглушил ударом по темечку и теперь волочет его в берлогу с самыми предосудительными кулинарными намерениями. Не знаю, мне показалось, что бабай должен изъять именно Лаурыча, не Рокотову же в конце концов с ее бациллами, не Жохову с ее костями, не Пятахина — бабай существо наверняка брезгливое и разборчивое.

Я ювелирно, чтобы не скрипнули пружины койки, выбрался, сунул ноги в кеды и подкрался к выходу из палаты. Пожиратель Лаурыча уже выволок свою добычу на улицу и уже шлепал прочь, луна светила наискосок из-за сосен, ночь походила на зебру, по тропинке шагал злоумышленник.

Это был не водяной-бродяга, это была всего лишь Иустинья Жохова, достойная девица. В лунном свете по тропинке шагала Иустинья Жохова с ведрами. С теми самыми, в которых плавали караси. Тянула она эти ведра опять же с трудом, оттого и получалась медленная загадочная походка, так меня испугавшая. Жохова брела по дорожке, похожая на лунного кентервильского призрака.

Лунатичка — так я решил в первую секунду. Только вот карасей зачем прихватила, да еще в тяжеленных ведрах? Чтобы трудней лунатить было? Чтобы не взлететь? Ведьма?

Наверное, я пребывал еще во власти сонного затмения, потому что догадка, посетившая меня, была диковата и даже омерзительна.

Она сама их сожрать решила. Сырыми. Вместе с чешуей. Во славу.