передовыми методами науки, устанавливал факты, наблюдал, классифицировал, описывал каузальные и функциональные отношения, – но в итоге выяснилось, что я вовлек себя в сети размышлений, которые простираются далеко за пределы естествознания и вторгаются в области философии, теологии, сравнительного религиоведения и гуманитарных наук в целом. Эта трансгрессия, по сути неизбежная, причинила мне немало беспокойства. Помимо моей собственной некомпетентности в указанных областях, стало казаться, что мои размышления подозрительны сами по себе, ведь я твердо убежден, что «поправка на личные особенности» оказывает сильное воздействие на результаты психологического наблюдения. Вызывает сожаление и то обстоятельство, что психология не располагает согласованным математическим аппаратом, что в ее распоряжении имеется лишь исчисление субъективных предрассудков. Вдобавок она лишена того изрядного преимущества «точки Архимеда»[398], каким владеет физика. Последняя наблюдает материальный мир с психической точки зрения и способна переводить результаты наблюдений в психические термины. А вот психическое, с другой стороны, наблюдает само себя и может лишь переводить психическое обратно в психическое. Окажись физика в подобном положении, ей пришлось бы предоставить физический процесс его естественному течению, потому что она попросту не смогла бы поступить иначе. Для психологии не существует среды, в которой она могла бы отражаться, и потому ей доступно только воспроизведение себя в себе и самоописание. Логично, что таков и принцип моего собственного исследовательского метода: в своей основе это чисто экспериментальный процесс, в рамках которого успехи и провалы, толкования и ошибки, теории и домыслы, врачи и пациенты образуют symptosis (σύμπτωσιϛ) или symptoma[399] (σύμπτωμα) – в совокупности – и одновременно предстают признаками конкретного процесса или череды событий. Посему то, что я излагаю, есть, по сути, не более чем набросок, схема психических событий, происходящих с определенной статистической частотой. Научно говоря, мы не перемещаем себя каким-либо образом «выше» психического процесса и не переносим сам процесс в другую среду. Физика же в состоянии взрывать математические формулы – плод чисто психической активности – и убивать разом семьдесят восемь тысяч человек[400].

[422] Столь «сокрушительный» довод призван заставить психологию молчать. Но мы позволим себе со всей надлежащей скромностью указать, что математическое мышление есть также психическая функция, благодаря которой материя может быть организована таким образом, когда становится возможным привести в разрушительное действие те могущественные силы, что соединяют атомы (этого никогда бы не случилось при естественном ходе событий, по крайней мере на этой Земле). Психическое – это нарушитель естественных законов мироздания, и даже если мы преуспеем в полете к Марсу с помощью расщепления атома, это тоже состоится не без участия психического.

[423] Психическое есть стержень мироздания: это не только важнейшее условие существования мира в целом, но и вмешательство в наблюдаемый естественный порядок, и никто не может с определенностью сказать, каковы пределы этого вмешательства. Вряд ли нужно дополнительно подчеркивать достоинства психического как объекта изучения естественных наук. Зато все более настойчиво нам следует обращать внимание на то, что малейшее изменение психического фактора, если речь идет о принципиальном изменении, чревато потрясением для наших знаний о мире и для картины мироздания. Интеграция бессознательных элементов в сознание – главная задача аналитической психологии – как раз и является таким принципиальным изменением; тем самым устраняется верховная власть субъективного эго-сознания, которое вынуждено иметь дело с элементами коллективного бессознательного. Соответственно, эго-сознание как будто оказывается в зависимости от двух факторов – во-первых, от условий коллективного (социального) сознания, а во-вторых, от архетипов или доминант коллективного бессознательного. Последнее феноменологически подразделяется на две области – инстинктивную и архетипическую. К первой относятся природные раздражители, а ко второй – доминанты, которые проникают в сознание в облике универсальных идей. Между элементами коллективного сознания, то есть, как считается, общепризнанными истинами, и элементами коллективного бессознательного различие столь очевидно, что бессознательное отвергается как целиком иррациональное, даже бессмысленное, и большинство его элементов совершенно необоснованно исключается из научной сферы, как если бы их не существовало. Впрочем, психические явления такого рода существуют повсеместно, и, если они кажутся нам бессмысленными, это лишь доказывает, что мы их не понимаем. После признания их существования мы больше не сможем выбрасывать эти элементы из нашей картины мироздания, пусть даже преобладающее осознанное мировоззрение откажется принять рассматриваемые явления. Тщательное изучение этих явлений быстро обнаруживает их особую значимость, и едва ли удастся избежать вывода, что между коллективным сознанием и коллективным бессознательным существует практически непреодолимая пропасть, над которой словно завис субъект.

[424] Как правило, коллективное сознание берет верх благодаря своим «разумным» обобщениям, усвоить которые обычному разуму совершенно не составляет труда. Оно продолжает верить в связь между причиной и следствием и почти игнорирует то обстоятельство, что каузальность успела стать относительной. Кратчайшим расстоянием между двумя точками по-прежнему выступает прямая, хотя физике приходится сегодня исчислять бесконечно малые расстояния, и для образованного обывателя наших дней это выглядит полнейшим абсурдом. Тем не менее жуткий взрыв в Хиросиме внушил благоговейный страх даже перед наиболее трудными для понимания теоретизированиями современной физики. Недавно состоявшийся взрыв в Европе[401], пусть и более ужасный по своим последствиям, был признан неоспоримой психической катастрофой лишь немногими людьми. Вместо этого люди предпочитают внимать разнообразно нелепым политическим и экономическим теориям, которые полезны ничуть не больше, чем объяснение взрыва в Хиросиме случайным падением крупного метеорита.

[425] Если субъективное сознание предпочитает идеи и мнения коллективного сознательного и отождествляет себя с ним, то элементы коллективного бессознательного вытесняются. Это вытеснение влечет за собой типичные последствия: энергия подавляемых элементов дополняет отчасти[402] энергию вытесняющего фактора, и действенность последнего возрастает соответственно. Чем выше этот заряд, тем сильнее фанатичность вытеснения и тем ближе она к превращению в свою противоположность, то есть в энантиодромию[403]. А чем сильнее заряжается коллективное сознание, тем больше эго теряет свою практическую ценность. Оно, так сказать, поглощается мнениями и устремлениями коллективного сознания, в результате чего появляется массовый человек, первая и удобнейшая жертва очередного злополучного «-изма». Эго сохраняет свою целостность, только не сливаясь с какой-либо противоположностью, только если оно в состоянии поддерживать баланс между ними. Это возможно лишь в том случае, когда эго осознает обе противоположности одновременно. Впрочем, достичь подобного необходимого «прозрения» чрезвычайно трудно, и страдают как общественные и политические лидеры, так и религиозные наставники. Все они желают добиться решения в пользу чего-то конкретного, то есть полного отождествления индивидуума с односторонней, по факту, «истиной». Даже если речь идет о самой великой истине, отождествление с нею все равно будет катастрофой, ибо она задерживает всякое дальнейшее духовное развитие. Место знаний занимает вера; порой это куда удобнее и потому куда притягательнее.