свидетелем оказался. Урод этот нам потом отомстить решил. Я еле от него отбился.

— Ты отбился? — Николай с сомнением меня оглядывает.

— Думаешь, почему я бокс решил освоить? — ухмыляюсь, — Понял, что золотой медалью от таких типов не отмахаешься. Ты сводку перечитай внимательнее.

— Хрен мне Грибов её покажет, я только мельком поглядеть успел — хмурится Николай, — Так вы тогда и познакомились? — додумывает он сам.

— Когда фотограф с области напился, — киваю, — я вместо него снимал. Вот тогда всё и завертелось. Вот и Платон Петрович при этом присутствовал, он подтвердить может.

Я давно замечаю, что удары по груше стали тише. Прислушивается Мухомор. Любопытно ему. А мне ещё любопытнее. Я такое раньше только в кино видел, чтобы провинциальный физрук опытного бойца одним ударом срубал.

Младлей с надеждой поднимает глаза, и физрук солидно кивает.

— Так вы с ней, не… того? — задаёт Степанов самый главный вопрос.

— Вот ты дебил, Коля, — припечатывает Мухомор. — Одна дурь в башке.

— Коль, ты серьёзно сейчас? — округляю глаза, — она начальница моя. За кого ты её, вообще, принимаешь?!

— Ну, да. Точно, — милиционер Коля веселеет на глазах, — Слушай, Алик, ты это… не серчай на меня? На меня когда накатывает, я сам себя не помню.

— Вот отмудохаю тебя через годик на ринге, — говорю, — тогда и серчать перестану. А пока должок за тобой.

— Да ладно, отмудохает он, —Николай скалит зубы, — мудохалка не отросла.

— А меня Платон Петрович научит!

— Так, увечные, — реагирует Мухомор, — хватит с вас сегодня. По домам идите. Ветров, если не струсишь, завтра приходи.

— А во сколько, Платон Петрович?

— Я тут каждый вечер, не ошибёшься.

Мы с Николаем идём к выходу, под сопровождение методичных ударов по груше.

* * *

Я рад бы пойти домой. Руки ноют, словно я разгрузил вагон с цементом, и в голове шумит подозрительно. Но долг зовёт. Иду в редакцию. Николай увязывается следом. Может надеется увидеть предмет своей страсти, а, может, подозревает, что я направляюсь на тайное свидание.

Мне его даже жалко, беднягу. Трудно представить себе людей более непохожих. Конечно, противоположности притягиваются. Но Подосинкина и участковый Степанов живут в разных измерениях.

Для неё всегда главным будет карьера и высокие идеалы. А Коле нужна хозяйка и дом — полная чаша. Редакторша его банально не прокормит. Сомневаюсь, сумеет ли она сварить хотя бы пельмени. Спасать его надо. И всем от этого спокойнее станет.

Увидев, что в редакции пусто, Николай прощается со мной до утренней пробежки. А я приступаю к делу.

… Я покрашу весь мир в чёрный цвет… — вкрадчиво шепчет Мик Джаггер.

Я люблю работать под музыку. Дома у меня была большая фонотека, под любое настроение. Сейчас я приволок из дома кассетник. А коллекцию мне подарила сама судьба.

… Никаких других цветов… только чёрный цвет…

… Чёрный, как ночь… чёрный, как уголь…

Под моими руками творится магия. На белом листе фотобумаги проступают контуры будущего снимка. Они становятся темнее, резче. В них появляются детали, настолько мелкие, что человеческий глаз не может их различить.

И мне все эти детали сегодня нахрен не нужны. Всё дело в газетной печати. А точнее — в растре.

Чёрно-белая фотография, на самом деле не чёрно-белая. В ней доминируют оттенки серого, и не пятьдесят, а гораздо больше. Она состоит из теней и полутонов. А в газете ничего этого нет.

Есть только один цвет — чёрный. Чёрная краска на белой бумаге. Все оттенки создаются с помощью растра. Так называются мелкие чёрные точки, которые на расстоянии кажутся нам серыми.

Мне не нужны детали. Нужен контраст, чтобы фотография была чёткой, как гравюра. И тут объектив меня разочаровывает. Картинку он даёт чересчур мягкую.

Я сделал "домашнюю работу" и уже прочитал, что вытянуть такую картинку можно, добавив в проявитель специальные присадки, которые замедляют процесс. Тот же бромида калия. Но Митрича на месте не оказывается. Не удивительно, ночь уже на дворе. Где он живёт, я по своей наивности так и не поинтересовался.

Решаюсь на другой эксперимент. Навожу концентрированный проявитель, но сильнее его остужаю. Теперь результат меня устраивает. Фотографии проявляются медленнее, но чётче.

… Весь мир будет чёрным… и это факт...

Тук-тук-тук! Подскакиваю от настойчивого стука в дверь. Вырубаю музыку. Нет, не послышалось. Кого там нелёгкая принесла? Ночь давно. Половина первого.

Работа уже закончена. Фотографии сушатся, прихваченные прищепками. Включаю верхний свет и распахиваю дверь.

— Это ты, Альберт? — Уколов просовывает нос в проём. — А я думал, опять воры забрались. Орали тут непотребное что-то. "Моё сердце чёрное… внутри у меня тьма..."

— Вы по-английски понимаете, что ли? — изумляюсь.

— Я, Алик, всю войну в разведке прошёл, — сверкает он очками, — И после задержался немного. Так что я все языки вероятного противника знаю.

Физиономия при этом самая обыкновенная. Не поймёшь, шутит он, или всерьёз.

— А что вам дома не сидится?

— Поработать пришёл, — Уколов показывает свою увесистую записную книжку, — Дома не дают, спать я им, видите ли, мешаю. На машинке стучу громко.

Пожилой журналист заходит внутрь, всё так же упрямо выставив челюсть и оглядываясь вокруг. То, что я, как и он, задерживаюсь на работе допоздна, сразу поднимает мои акции в его глазах. Похоже, он видит во мне единомышленника-трудоголика.

—А это у тебя кто, Агриппина?! — он проскакивает мимо меня и разглядывает фотографии.

— Вот эту, — тычет он, — её надо брать. Ну, Алик, молодец! Точно говорю, Агриппина тебе приглянулась. Надо же так снять?!

И я с его выбором полностью согласен. Из всех сделанных сегодня фотографий мне больше всего нравится именно она.

* * *

— Кто поставил эту фотографию на первую полосу?! — визжит товарищ Комаров.

В руке у него газета "Вперёд!" сложенная пополам, которой он ритмично лупит по столу главного редактора, заставляя Подосинкину испуганно подскакивать.

Стоящий перед ней старый дисковый телефонный аппарат начинает звонить, но Марина не берёт трубку, боясь пропустить хоть слово из обличительной речи Комарова. Телефон затихает и тут же звонит вновь.

Прошло два дня. Статья Уколова с моей иллюстрацией вышла в свет. Теперь мы, можно сказать, пожинали лавры.

— Почему не посоветовались?! Как вообще