Федька сглотнул чай, с трудом открыл глаза. Слабо мотнул головой, отказываясь от чая.

— Я тебе навару налью. Медвежьего. От него даже жмуры

вскакивают, — и подойдя с миской бульона, он стал вливать его Федьке сквозь зубы. Тот закашлялся, зачихал.

— Давай, давай, дрыгайся шустрее, — радовался Берендей.

К вечеру Харя задышал ровнее, но, попытавшись встать,

упал.

— Да что это с тобой?

— Дышать тяжело. Все болит. Все будто чужое, — впервые пожаловался Харя.

К ночи у него начался жар. Берендей смекнул, что застудился Федька в шалаше. А может, замерзать начал. Да не дал ему окочуриться фартовый.

…Давно пришли в Заброшенки промысловики и ждали, когда море скует льдом. Берендей даже не обратил на них внимания.

Он не отходил от Федьки, который очень медленно шел па поправку.

Харя долго не мог самостоятельно повернуться на бок. Лишь через месяц стал вставать, садиться, ходить.

Берендей каждый день парил его в дубовой бочке, настояв в ней перед тем пушистую молодую хвою.

Медвежий жир и малиновое варенье тоже шли в ход.

За время Федькиной болезни научился Берендей стирать и мыть полы, прибирать в жилье и содержать в чистоте посуду, готовить еду и топить печь.

Недаром, настроившись побалагурить, сказал как-то:

— Теперь меня и замуж отдавать можно. Лихая беда всему научила.

Промысловики, изредка навещавшие поселенцев, обещали им по весне сложить русскую печь. А один из них, старый охотник, зауважавший Берендея, помог вынести все лишнее из будки и на следующий выходной привез десяток кур с горластым петухом. К ним — два мешка овса в придачу.

В тепле да в сыти куры вскоре занеслись. И Федька каждый день утром и вечером ел яичницу.

Берендей старался скорее поставить его на ноги.

Днем фартовый уходил с промысловиками на море, долбил во льду проруби. И, спрятавшись за набросанный лед, ждал появления нерпы. Едва та вылезала на лед, фартовый стрелял.

Желтый с черными пятнами короткий мех нерпы нравился всем. Берендею в диковинку были эти безобидные неуклюжие на льду звери. У них не было ни лап, ни ног, — вразвалку передвигались на ластах, не уходили нерпы далеко от проруби. Чем-то похожие на тюленей и моржей, они меньше всех боялись людей, видно, не ждали от них для себя беды.

Поначалу Берендей, не имевший опыта в промысле, горячил-

с я. И, едва завидев вылезающую из воды нерпу, стрелял. Та тут же ныряла в прорубь и уже не появлялась в этих местах.

Охотники научили Берендея терпению. Вылез зверь — пусть отойдет от полыньи. Чтобы не ушел в море быстро, накидай рыбьей мелочи у проруби.

Морскими ловушками назывались проруби. Их по три, иногда по четыре за день выдалбливал фартовый.

В иной по две нерпы за день вынырнет, из другой — ни одной.

В среднем за день по четыре-пять нерп убивал. Разделывал. Шкуры увозились на выделку, мясо — на норковую ферму, внутренности — на птицеферму, жир — для лекарств.

Привычные ко всему промысловики жили в меховой палатке. Они многому научили Берендея. И теперь в зимовье поселенцев горели до глубокой ночи светильники на нерпичьем жиру. А над лавкой на стене прибил Берендей громадную шкуру первого убитого сивуча.

Возвращаясь в сумерках с моря, нес фартовый свежую печень нерпы Харе на ужин. Накормив, обиходив Федьку, наскоро поев, садился к печке и, греясь, рассказывал о прошедшем дне.

Харя помнил, как радовался Берендей, что он уже не в обузу промысловикам. Работает наравне. А вскоре не сам фартовый, охотники признали, что удачлив Берендей, больше всех нерп отстреливает.

— Поначалу, знаешь, Федька, чуть не взвыл. Знаю, попал

II нерпу. А она слиняла в лунку. Я за ней. Ну, поймаю стерву. Подскочил, она из лунки высунула усатое мурло, зенки выкатила, как чифиристка, отряхнулась, фыркнула и опять в воду смылась. Полдня над прорубью сидел и все без понта. С тех нор жду, покуда на бок ляжет, спиной к лунке.

Федька замечал, что Берендей, общаясь с промысловиками, даже разговаривать стал иначе, не по фене. Меньше ругался, реже злился. Но… Харя понимал, что только его болезнь держит Берендея в Заброшенках. Чуть он встанет на ноги, фартовый тут же уйдет в бега.

Но Харя, хоть и предполагал такое, болезнь не симулировал. Когда ему становилось лучше, не скрывал.

— Знаешь, нынче я озверел, — пришел как-то Берендей с работы расстроенный.

— Что случилось?

— Не досмотрел. Нерпа с дитенком на лед вышла. А нерпенок беленький. Потому и зовут — белёк. Я ж его не углядел. И мать его загробил. Подхожу к ней, а у нерпы — молоко по пузу вперемешку с кровью. А рядом белыш сидит и плачет. Глаза большие, черные, а слезы — что у человека. И стонет,

хнычет. Увидел и больно стало. Вроде человека загубил. Как теперь малыш будет? Гад я! Вовсе пропащий, — досадовал Берендей.

— Это хорошо. Значит, не все ты в малине растерял, коль и на меня и на белька тепла хватило. Ничего, научимся мы с тобой отличать белое от черного, нужное от лишнего, — вздыхал Федька. И спросил — А куда ж белёк делся?

— Я его к другой лунке отнес. И нерпа, когда вынырнула, увидела белька. Хоть и чужой он ей, а уговорила, видать. Увела за собой в море. Я ее не трогал. Пусть живет и белька выхаживает, растит.

…Тот, кто жизнью своей и судьбой, вольно или невольно, связан с морем или тайгой, душою всегда чище других людей. Если жестокий в прошлом человек попал в тайгу, она излечит, очистит его душу от зла и обид, она накормит и приютит, обогреет и успокоит, вылечит и научит многому. А если, на счастье, сердце человечье окажется добрым, отзывчивым, — откроется, доверится ему тайга. Рассмешит и обрадует. Ну, а коль не осталось у человека тепла, если остался от сердца лишь пепел, не выпустит его тайга к людям, сгубит, спрячет надежно, навсегда.

Берендей в редкие выходные полюбил гулять по тайге на лыжах. Смотрел, наблюдал, радовался. Возвращался в зимовье возбужденный, как мальчишка.

Харя даже завидовал фартовому. Но каждый раз, когда тот уходил, Федька мысленно прощался с ним навсегда. Понимал, что надоело Берендею нянькаться с ним, выхаживать, жить так, как не жил никогда.

А Берендей приносил в зимовье причудливые чаги, бамбук. И Харя, постепенно научившись двигаться, сплел из бамбука кресло. О, если бы не ноги! Они надолго подвели Федьку. Даже по пристройке передвигался с трудом, волоча непослушные ноги.

Берендей ободрял, успокаивал. Он хорошо зарабатывал. И не скупился на расходы. С первой же получки купил одежонку. Себе и Федьке. А когда тот заболел, привез ему из Ново- Тамбовки толстый теплый свитер. Носки вязаные, до колен. Теплое белье, шарф, варежки и валенки.