Ратники были разного возраста, в большинстве – мужики за 30–40 лет. Подавляющее большинство составляли крепостные, которых в ополчение определял барин. (Крепостные надеялись, что наградой за службу будет воля и шли в ополчение охотно). Были и добровольцы из числа ремесленников, мещан, священнослужителей. Офицеры назначались из числа отставников, командующих округами выбирали дворянские собрания. Обмундировывались ратники в длинные серые кафтаны и фуражки (этим подчеркивалась их невоенность: фуражка – головной убор, который надевали солдаты, ехавшие на фуражировку). На фуражках был нацеплен латунный ополченский крест с выбитыми на нем словами «За Веру и Царя» (его форму повторяет крест нынешнего ордена Мужества).

Впрочем, большинство помещиков и чиновников, на чьи деньги снаряжались ополченцы, и сами едва сводили концы с концами, так что немало крестьян пошли на войну в своем обычном крестьянском платье, разве что приказано было его укоротить (не ниже вершка под коленом) – чтобы способнее было в бою и на марше.

Позже, осенью, созывались ополчения в других местностях России: на юге, в Черниговской и Полтавской губерниях, было собрано около 50 тысяч ратников, которые успешно действовали во время изгнания французов из пределов России.

В большинстве территорий идея ополчения была принята на ура. Дворяне и купцы в порыве энтузиазма жертвовали громадные суммы и давали обещания, о которых потом хотя и жалели, но выполняли. Молодежь же наперегонки бежала записываться в ратники. Петербуржец Рафаил Зотов писал в воспоминаниях: «Против новой Голландии в доме барона Раля открылись заседания Комитета ополчения. Все являлись туда с просьбами о принятии их в ряды этого воинства. В числе толпы желающих был и я, с великолепным своим знанием 14-го класса и с пылким воображением 16-летнего юноши, который шел с твердой уверенностью, что он поймает самого Наполеона».

Впрочем, так было не везде и не со всеми. Во многих работах, посвященных ополчению 1812 года, и прежде всего в сборнике «Отечественная война и русское общество» отмечены случаи, когда и крестьяне, и дворяне уклонялись от службы в ополчении как могли. Из дворян шли служить столбовые, природные, те, чей род корнями уходил в историю. Напротив, другие, недавно получившие дворянство службой или купив деревеньку, «старались отлынять под разными предлогами от дальнейших беспокойств и на зиму убраться в теплые хоромы свои», – пишет князь Шаховской, один из командиров Тверского ополчения.

На Волыни идея ополчения отзыва не нашла: в книге «Отечественная война и русское общество» приводятся слова Волынского губернатора, докладывавшего, что местное дворянство «готово было на большие пособия противной стороне». В Псковской губернии собрали в ополчение беглых белорусских крестьян, которые тоже не испытывали большого желания идти на войну.

Отдельная история вышла с Лифляндским ополчением. С июля 1812 года по инициативе гражданского губернатора Курляндии Федора Сиверса начался сбор ратников в Лифляндии (это часть нынешних Латвии и Эстонии с городами Тарту и Рига). До 1721 года эти места принадлежали Швеции, поэтому Сиверс в своем воззвании напоминал лифляндцам: «Кто из нас забыл великия благодеяния, коими сей возлюбленный монарх (Александр I) с самого восшествия своего на прародительский престол осчастливил наши провинции; он, который в продолжение одиннадцати лет оказал нам более милостей, нежели предки его во сто лет. Властелин Швеции обременил нас тяжелыми податями, российские государи взимали с нас оныя в продолжении 94 лет, но великодушный Александр не только уволил нас от оных в четвертом году своего царствования, но даровал нам, сверх того, многие миллионы, частию за весьма малые проценты, частию же вовсе даром».

За лето собрали больше двух тысяч человек, имелся даже Лифляндский казачий полк (хотя, казалось бы, какие «казаки» из эстонцев?). Однако взрыв энтузиазма если и был при этом, то совершенно не затронул лифляндское дворянство, которое должно было снарядить ратников за свой счет. Когда в сентябре Сиверс увидел ополченцев, это были «весьма худо одетые люди, в одних летних исподниках, в круглых шляпах крестьянских, без галстуков, без чулок и даже без кастелей (латышских башмаков); вместе с тем усмотрено им было, что большая часть лошадей по старости лет и по прочим недостаткам, были на службу негодны». Из 759 лифляндских казаков только 106 имели теплые штаны, остальные же «должны были довольствоваться ветхим летним платьем». Сиверс приказал выдать ополченцам несколько коровьих шкур, чтобы они сами могли сделать себе обувь, но даже это вызвало недовольство дворян, считавших, что крестьяне уже и так отлично снаряжены, тогда как на самом деле они не имели ни рукавиц, ни полушубков, ни сапог, ни рубах. Сиверсу все свои действия приходилось согласовывать с ландтагом – национальным самоуправлением – которое, судя по некоторым действиям, а вернее, бездействиям, было к Российской империи в некоторой оппозиции. В ландтаге были убеждены, что ополченцы снаряжены по высшему классу. В ноябре при защите Риги 500 ополченцев были отправлены на рытье укреплений в летних рубахах – понятно, что очень скоро большинство из них поступило в лазарет.

Некоторые ополченцы перебегали к неприятелю, и их можно понять – от такой-то жизни…

К весне 1813 года Лифляндское ополчение имело такие потери в людях убитыми, пленными, беглыми и больными, что его пришлось расформировать.

Несчастливой была и судьба Тверского ополчения. В августе 1812 года общая численность его была 15 тысяч человек. После оставления нашей армией Москвы ополчение поступило в распоряжение барона Винцингероде, прикрывавшего Петербургское направление со своими войсками, доведенными в численности до корпуса. В ноябре ополчение выдвинулось к Витебску, где ему поручили охрану пленных. Пленные же оказались в большинстве своем больны. Ратники начали умирать от болезней еще в Витебске, а переход в Ригу в январе 1813 года совсем доконал ополчение. В 1814 году ополчение было по высочайшему повелению распущено. Домой, к своим семьям и хозяевам, вернулись только 4 тысячи 577 ратников.

Ополчения первого округа делились на полки, ополчения второго округа (Петербургское и Новгородское) – на дружины. В дружине было около тысячи человек.

Так как ратники одной дружины были чаще всего из одного уезда, а командиром у них состоял чей-нибудь здешний же барин, то деревенские порядки, особенно до выступления к армии переносились и на повседневную ополченческую жизнь. В книге «Отечественная война и русское общество» цитируются записки современника: «Все было по-домашнему: за офицерами при ополчении следовали их жены, приезжали гости, устраивалась партия в карты, – и бивуачное времяпровождение сбивалось на какой-то необычный военный пикник».

Основной военной наукой тогда были перестроения: для марша, для атаки, для стрельбы, отражения атаки неприятеля в конном строю. Скорость перестроения являлась главным фактором успеха: если пехота не успела построиться в каре, то участь ее была незавидна. Муштра была предназначена именно для того, чтобы солдат при всяком перестроении находил свое место в строю на уровне рефлекса. Однако муштровать ратников было просто некогда. В результате тактическая подготовка ополченцев была близка к нулю.