Вдобавок не хватало и оружия. Здесь, скорее всего, сказался страх дворянства перед вооружением народа: в Московском арсенале было брошено 20 тысяч исправных ружей, тогда как Московское ополчение ушло в августе к армии, имея ружья только в четырех полках из одиннадцати.

Первым в зоне боевых действий оказалось Смоленское ополчение. В своем рескрипте от 9 июля Александр I сообщил смоленскому гражданскому губернатору Казимиру фон Ашу, что на «усердное желание» смоленского дворянства «приготовить немедленно к временному вооружению против неприятеля до 20 тысяч или более ратников в подкрепление находящихся здесь войск и в защиту губернии» он дает благоволение.

Обещанных 20 тысяч однако собрать не удалось – к началу августа было только 13.800 человек (ополчение делилось не на полки и батальоны, а на уездные пятисотенные, сотенные и полусотенные отряды). Из них только около пяти тысяч имели ружья, остальных же вооружили копьями и топорами. Генерал Ермолов писал: «В Смоленске нашли мы начало составления земского ополчения: собранные толпы мужиков без всякого на лета их внимания, худо снабженные одеждою, совсем невооруженные. (…) По распоряжению главнокомандующего отобранные от кавалерии негодные ружья обращены на ополчение».

Для боя такое войско годилось мало. Поэтому за ополченцами закреплялись функции, на которые жаль было отряжать строевых солдат: вынос раненых, конвоирование пленных. Иногда ополченцам доверяли разведку, которая в те времена особой сноровки не требовала: «пойди туда, расскажи, что увидишь». (При этом сами ополченцы рвались в бой. Багратион писал 25 августа Ростопчину: «Ратников собралось теперь в Вязьме до 8 тысяч пеших и 1500 конницы и страх как злы на неприятеля из-за того, что церкви грабит и деревни жгёт»).

По поводу того, сколько ратников было на Бородинском поле, в разных книжках пишут разное: некоторые авторы доходят и до цифры в 30 тысяч, что вряд ли – Смоленское ополчение было к тому времени истощено и не могло иметь в своих рядах больше 10 тысяч человек (надо учесть погибших, больных, отсталых, откомандированных по разной надобности). Пришедшие из Москвы дружины Московской военной силы по словам очевидца Федора Глинки насчитывали 12 тысяч человек. «23-го пришло из Москвы 12000 Московского ополчения графа Маркова, – писал Глинка. – На этом войске были две коренных принадлежности: борода и серый кафтан и третья – крест на шапке ратников. С офицерами пришли русские кибитки, повозки, роспуски с колокольчиками, заводные лошади, крепостные слуги. В другое время можно было бы подумать, что это помещики, съехавшиеся дружною толпою, с конюхами и заезжачими, в отъезжее поле на дальнее полеванье. Вместо знамени над рядами ополчения реяли хоругви. На многих повозках пристегнуты были дедовские складни с изображением святых на меди и финифти…». Вячеслав Хлесткий в очерке «Канун Бородина» вычисляет численность Московской военной силы в 15 тысяч 500 человек. Из них 8.500 ратников были распределены по регулярным полкам, так что непосредственно у графа Маркова остался отряд в 7 тысяч ополченцев.

Часть смоленских ополченцев отправили на правый фланг строить укрепления – там был возведен целый укрепрайон, так как Кутузов опасался, что Наполеон предпримет здесь обход. Часть – около трех тысяч – вместе с 7-тысячной дружиной графа Маркова были поставлены на русском левом фланге для подкрепления корпуса Тучкова 1-го.

Подкрепление могло быть довольно условным. Вячеслав Хлесткин приводит слова Михайловского-Данилевского: «У ополчений Смоленского и Московского, полки которых не все еще присоединились к армии, почти не было огнестрельного оружия. Вообще они едва имели подобие военного устройства.

За месяц, взятые от сохи, (…) они хотя и горели усердием сразиться, но нельзя еще было вести их в правильный бой с опытными полками Наполеона».

Рассчитывать можно было лишь на психологическое воздействие: французам издалека боевых качеств ополченцев не разглядеть, а густая масса войск внушала уважение. Хлесткин приводит воспоминания принца Евгения Вюртембергского: «Самое 15 000-е ополчение, поставленное позади генерала Багговута, на высоте между Утицей и Псаревым, со своими сверкающими копьями могло казаться неприятелю значительным резервом». Это была своего рода «психическая атака», уловка, которая вполне удалась: Понятовский, увидев русские массы, счел свои силы недостаточными и свел боевые действия на этом направлении к минимуму. Дмитрий Болговский, дежурный штаб-офицер в корпусе Дохтурова, вспоминал: «Сильные колонны Московского ополчения, которые мы имели в резерве позади нашего левого фланга и которые Наполеон принял за нашу гвардию, внушили ему такую боязнь, что он считал крайне опасным рискнуть в этой попытке своим отборным войском, на которое он смотрел как на свое последнее средство».

На картине художника Келермана «Московские ополченцы в боях на Старой Смоленской дороге» ратники идут на французов в штыки. Это, надо полагать, атака, описанная в рапорте Багговута: когда французы потеснили Брестский пехотный полк, Багговут бросил на неприятеля Вильманстрандский и Рязанский полки с 500 ратниками Московской военной силы. (Видимо, отчаянная была ситуация, раз даже ополченцы пригодились). Этот сводный отряд «невзирая на сильный ружейный огонь, бросился в штыки и опрокинул неприятеля».

Это был, видимо, единственный эпизод настоящего, до резни, столкновения ополченцев с неприятелем при Бородине. Участие остальных дружин в сражении свелось к стоянию в линии резервов, описанному поэтом Жуковским, который в Московской военной силе был поручиком 1-го пехотного полка: «Мы стояли в кустах на левом фланге, на который напирал неприятель; ядра невидимо откуда к нам прилетали; все вокруг нас страшно гремело, огромные клубы дыма поднимались на всем полукружии горизонта, как будто от повсеместного пожара, и, наконец, ужасною белою тучею обхватили половину неба, которое тихо и безоблачно сияло над бьющимися армиями. Во все продолжение боя нас мало-помалу отодвигали назад. Наконец, с наступлением темноты сражение умолкло». (Судя по строчке «ядра невидимо откуда к нам прилетали», ополченцы даже не видели боя).

Сразу после Бородина, 29 августа, Московское ополчение было распределено по полкам для пополнения убыли в людях. При этом приказом Кутузова специально оговаривалось право ополченцев на возвращение домой по окончании войны: «Всем чинам и лицам принимать воинов ополчения не яко солдат, постоянно в сие звание определенных, но яко на время представившихся на защиту отечества. А посему воины ополчения Московского одежд своих не переменяют, бород не бреют и, одним словом, остаются в прежнем их состоянии, которые по исполнении сей священной обязанности возвратятся в свои домы».

Уже 30 марта 1813 года Высочайшим Указом Московское и Смоленское ополчения, как первые, принявшие бой с неприятелем, первыми же были распущены по домам. К тому времени из 27 тысяч московских ратников в живых оставалось около шести тысяч. 15 августа 1813 года граф Марков, командир Московской военной силы, вернул архиепископу Августину хоругви, которые тот при отправке ополчения на войну 14 августа 1812 года дал ополченцам вместо знамен (их не успели «построить»). На этом участие Московской военной силы в наполеоновских войнах кончилось (в некоторых статьях пишут, будто Московское ополчение в 1814 году вошло в Париж, но это, мягко говоря, патриотическое преувеличение).