– Сын-то определился, в какую мореходку будет поступать? – улыбнулся Пинкевич.

– Решил стать морским офицером. Этим летом он как раз восьмой класс оканчивает и будет поступать в Ленинградское нахимовское. Ну а после в Высшее военно-морское училище.

– Ну, значит, все нормально у твоего сына будет, – хлопнул меня по плечу Саня. – А сейчас давай мы с тобой чайку попьем, – предложил Пинкевич, обдавая кипятком заварочный чайник. – Кстати, чай у меня настоящий индийский. Мои ребята в подарок из командировки в Индию привезли, – добавил он, засыпая ароматный пахучий чай из пачки, где был нарисован слон с сидящим на нем погонщиком.

В гостиницу я вернулся уже поздно. Все мои попутчики уже спали, и я быстро последовал их примеру, почти мгновенно провалившись в тяжелый, без всяких сновидений, сон.

Утром, когда мы улетали из Москвы, стояла морозная ясная погода, и казалось, сам воздух был сух и прозрачен. Обильно выпавший накануне снег щедро накрыл дома и деревья белым пушистым ковром.

Через пару часов мы приземлились в Ташкенте, где наш самолет, загнав на отдельную площадку, дозаправили перед дальним полетом топливом. Нам разрешили выйти, и оказалось, что наши плащи и шляпы в самый раз подходят для местной зимы. На улице было где-то плюс пять градусов, но небо было затянуто серыми тучами, а вокруг ощущалась пронизывающая сырость и ветер.

В Ханой, столицу ДРВ, мы летели через Дели. Там тоже была дозаправка, но выходить из самолета на сей раз никому не разрешили. Заграница все-таки. Позже, когда летели, я все время смотрел в иллюминатор на проплывающие под нами облака. Когда надоедало смотреть на однообразную серую пелену, я закрывал глаза и старался заснуть. Но сон не шел, зато, как трассирующие пули ночью, в голове стали высвечиваться воспоминания. Как сказал вчера Саня, оперов из «пятерки» заинтересовала наша семейная поездка в Елец.

Перед моими глазами, как воочию, встала фигура священника отца Исаакия. Плотный, невысокого роста, он имел широкое лицо, сплошь покрытое рыжеватой с проседью большой бородой. В Елец мы тогда заехали по инициативе Айжан, когда возвращались из Ленинграда в наш рязанский поселок. Как я узнал на следующий день, оказывается, все эти годы, начиная с моей командировки в Корею, Айжан общалась с этим батюшкой. Когда он был в Оренбурге, то ходила к нему вместе с моей покойной матерью. Потом, когда я уже сидел в тюрьме, он окрестил в Никольском соборе нашего родившегося сына. Айжан считала себя его духовной дочерью и все эти годы, когда он уехал в Елец, переписывалась с ним и даже два раза к нему приезжала.

– Ну, здравствуйте, мои хорошие. Ждал я вас, – неожиданно поприветствовал он нас с женой и сыном, когда мы вошли в небольшой частный дом, с палисадником, заросшим сиренью.

– Ну, здравствуй, брат. Ишь, уже какой вымахал, – батюшка ласково погладил Мишу по голове. – Ты, мать, с сыном иди, отдохни с дороги. Вон у Марии Алексеевны в доме, где ты прошлый раз останавливалась. Там и пообедаете, – добавил он, улыбнувшись вышедшей к нам в сени сухой маленькой старушке со сморщенным лицом и неожиданно ярко-голубыми глазами. – А нам с твоим мужем потолковать есть о чем.

Когда жена с сыном и сопровождающая их бабушка вышли на улицу, священник произнес, пристально глядя мне в глаза:

– Ну, здравствуй, раб Божий Виктор.

При этом его взгляд не имел ничего общего с тем добрым старичком, которого я видел несколько минут назад. Сейчас его взгляд более всего напомнил мне инструктора в нашей бригадной спецшколе, пожилого матерого старшину, прошедшего огонь и воду на нескольких войнах.

– Здравствуйте, – неуверенно проговорил я, глядя на угол, заставленный иконами, под которыми мягким огоньком светилась лампада из зеленого стекла. Мне в глаза почему-то тогда бросилась икона Спасителя, или Иисуса Христа, как ее называют. Вернее, не сама икона, а взгляд того, кто был на ней изображен. Показалось, что этот взгляд проникает в самую душу…

– Проходи, садись. Как говорится, в ногах правды нет, – указал рукой на круглый стол, покрытый скатертью, и три резных, явно старинных, стула хозяин.

– Ты пластун? – огорошил он меня следующим вопросом и, не дожидаясь ответа, добавил: – Командир партии [114], наверное.

Я лишь молча кивнул.

– Не бойся, никаких секретов я у тебя выпытывать не собираюсь, – снова мягко улыбнулся священник. – Я ведь тоже солдатом был. До капитана дослужился. А чин капитана в царской армии соответствует современному званию майора. Меня в пятнадцатом году в армию призвали со второго курса Санкт-Петербургской духовной семинарии. Тогда Первая мировая война шла, – батюшка посмотрел куда-то вдаль, явно вспоминая прошедшее. – Потом школа прапорщиков, через полгода первый офицерский чин, и на фронт. Я воевал на Румынском фронте в составе первой ударной бригады под командованием полковника Дроздовского… Хочешь спросить, почему я в белой армии потом оказался? – задумчиво посмотрев на лампадку, проговорил батюшка.

Я молча кивнул.

– Тогда для меня, подпоручика Ивана Виноградова, мой командир, Генерального штаба полковник Дроздовский, был высшим авторитетом. Настоящий боевой офицер. Как говорится, слуга царю, отец солдатам, и за спины подчиненных он в бою никогда не прятался… Так вот, в феврале восемнадцатого года от нового правительства последовал приказ о расформировании нашего соединения. Командир бригады отказался выполнить этот приказ, но отпустил всех, кто не захотел служить дальше. Мы тогда по наивности полагали, что правительство Ленина совершило акт предательства по отношению к союзникам, выйдя из Первой мировой войны. Да, всех этих французов и англичан с американцами я тоже, по несусветной глупости, считал союзниками. А о том, что они уже тогда поделили нашу матушку-Россию на сферы влияния, я узнал только в эмиграции, – вздохнув, горько сказал священник. – Потом был двухмесячный марш из города Яссы на Дон, где мы соединились с Добровольческой армией Деникина. А потом еще два года братоубийственной войны и, наконец, эмиграция.

Батюшка встал, подошел к иконостасу и, посмотрев на горящую лампаду, продолжил:

– А там, на чужбине, среди нас снова произошел раскол, как в России в семнадцатом году. Очень многие поняли, что именно большевики спасли тогда нашу Родину от распада. Да, пусть жестоко, порой кроваво, но спасли от иностранных интервентов и их пособников. То есть нас, тех, кто служил в белых армиях, – с горечью добавил он, глядя на иконы. – И когда началась гражданская война в Испании, то очень многие из бывших солдат и офицеров белой армии воевали против фашистов в составе интернациональных бригад. Многие из тех, кто остался в живых, получив советское гражданство, вернулись потом на Родину. Другие, понимая, что мир стоит снова на пороге большой войны, стали