но выбрала остаться с сыном, «беспомощным и беззащитным», потому что военнообязанных не выпускали. Правда, через поклонников Мишеля в разных высоких органах она сумела пристроить сына то в запасной полк, то в заградотряд, а потом он уже своими силами угодил в госпиталь, после чего его комиссовали.

Отсиделся, одним словом.

Мишель из своей казахской столицы старался слать какие-то денежки, вроде даже не такие маленькие, но В. В. они больше злили — жевать они, что ли, будут евойные бумажки! Но когда голод до смерти заморил ее мать, она дозвонилась до самого́ горсоветского Попкова, впоследствии времени расстрелянного по Ленинградскому делу. Попков оказался ужасно как страшно большим поклонником Мишеля и подбросил ей кой-какие доппайки; она отдарилась лучшими супружескими экземплярами с благодарными ейными автографами. За что потом Мишель ее ужасно как ругал — он их берег для переизданий, хоть и зря он на них рассчитывал. Чего-то подбрасывал и Московский писательский союз, но В. В. в письмах все равно очень горько попрекала супруга, с чего это он там так прочно засел и никак не торопится возвращаться. Она же его в это время ужасно как любила и тосковала, ужасно как нуждалась в ласковых словах, а он писал только про деньги.

Еще, она считала, Мишелю было бы полезно вернуться в Ленинград для укрепления репутации, а то «героические блокадники» начали как-то презрительно отзываться об «эваках»… Правда, тут прямиком не все выразишь. В итоге этих попреков ему приходилось подробно от этих дел отругиваться. Удивительное дело, как эти, я извиняюсь, склоки пробивались сквозь блокадного кольца.

«Веруша! Я получил твои (августовские) письма и три телеграммы. Я огорчился, что ты пишешь, будто я равнодушен к Валичке и тебе. Я очень огорчаюсь, и нет дня, чтоб не мучился за вас. Весной я совсем было собрался поехать в Ленинград, но после гриппа у меня было с сердцем очень нехорошо. У меня и зимой сердце было не в порядке (по-настоящему, а не нервы). А в апреле стали у меня опухать ноги, причем настолько, что еле мог надеть сапоги. Пришлось много лежать, и понемногу стало легче. Но ноги и сейчас не в порядке — отеки значительные. К врачу я не обращался — просто сам видел, что тут декомпенсация и нужно лежать и покой. А в июне меня вызвали в военкомат на переосвидетельствование. И после обсуждения сосчитали, что у меня сердце совсем не в порядке и нужно госпитальное лечение, чтобы устранить декомпенсацию.

И я как-то понял, что мой приезд, кроме болезни и гибели, мне ничего бы не принес. (А ведь я должен закончить книгу, над которой работал 7 лет.) Главное сознание, что помочь не помогу, а заболею или подохну непременно. Ты же считаешь, что мне это не трудно, а просто я будто бы не хочу и равнодушен к вам. Ну вспомни, Вера, как я болел и как многое для меня было непереносимо. Я здесь еле-еле справляюсь со своими равновесиями. У меня вовсе нет горячего желания непременно выжить. Но я всегда старался делать разумные вещи. Или то, что принесло бы пользу.

Мне очень, очень жаль тебя, и за Валюту мучаюсь каждый день. Но в чем будет польза? В том, что сам слягу? А ведь мне нужно заработать около 2-х тысяч. Примерно 1100–1200 я посылаю тебе. А заработать сейчас — это крайне нелегко. И главное, для этого нужно хоть какое-нибудь равновесие, которого я в Ленинграде иметь не буду, что бы ты ни говорила.

Еще раз прошу тебя не укорять меня в равнодушии к твоим и Валиным страданиям. Этого нет, и мне это очень горько слышать. Я приеду, когда это не будет для меня гибельно.

Я крепко целую тебя и обнимаю и Валюшу мысленно целую и от души желаю ему и тебе благополучия.

Мих.»

Тут Мишель, точное дело, не привирал. Лидия Александровна после войны вспоминала, с какой наружностью Мишель перед ней предстал в столице Казахстанской ССР — нисколько не приглядней ленинградских дистрофиков. Оказалось, он получает четыреста грамм хлеба, одну половину кушает, а на другую половину выменивает пол-литра молока и луковицу. И все, с позволения сказать, его рационирование. Другие со студии творческие работники чего-то там достают, а он же ж так не умеет. Таким вот манером Мишель доспасался человечества своими «Ключами счастья», что, выражаясь по-пролетарски, чуть, я извиняюсь, не отбросил копыта. Вся студия получала какие-то доплимиты, а у Мишеля доктора усмотрели самую полноценную, элементарную дистрофию. Ввиду таких обстоятельств его начали подкармливать из больницы тамошнего Совнаркома. А Лидия Александровна оформила Мишелю ежемесячные допталоны в торготделе. Там и не слыхали, что в ихних краях поселилась этакая знаменитость.

Не было, не было у Мишеля смелой дерзости властелина. Он, пожалуй, даже до обыкновенного гражданина не дотянул. Он так торопился добить свою главную книжищу, сулившую всеобщее счастье исстрадавшемуся миру, что из-за одержимости своим сердечным расстройством каждую минуту боялся помереть, не исполнив этой великолепной эмиссии. А если приступ схватывал его на улице, то он отдавал распоряжение сопровождающей его Лидии Александровне делать такой вид, будто они просто стоят себе и толкуют про международное положение.

Наконец Мишель весной 1943-го получил официальный вызов в столицу и отправился просветить солнечным освещением своей эпохальной книги сначала Москву, потом СССР, а потом уже и все прочее всемирное человечество, которое к тому времени уже должно было полностью и окончательно разделаться с фашистской гидрой. Правда, в названии книги Мишель все-таки скромно намекал не на солнечный полдень, а всего только на рассвет.

Приняли Мишеля в столице как любимчика, устроили в номере для руководящих товарищей, назначили самый сытный лимит на 500 руб./мес., так что Мишель снова начал позволять себе забывать выкупать какие-то продукты питания. Фельетончики евойные не сходили со страниц, хоть народу было и не очень-то до хиханек. Но деньжат притекало все ж таки маловато. Тем не меньше Мишель справил себе новый костюм для столичной шикарной жизни, а предыдущий отремонтировал. Дошло до того, что летом 1943-го он отбил Вере Владимировне телеграмму: обещают московскую квартиру, телеграфируй согласие.

Вера Владимировна, само собой, на эту тему не могла не отписаться в своем бесконечном дневничке, главной книге своей жизни, как она легкомысленно полагала: «Конечно, на такое предложение я никак не могла согласиться — оставить навсегда свой родной город, родину мою и моих отцов и дедов, мой „Петроград“ — никогда я не согласилась бы на это, о чем и сообщила ему».

А дальше, как водится, обратно про любовь