Он-де стремился к людям, искал друзей, любви, счастливых встреч и всяких таких тому подобных приятностей, но все по какой-то удивительной причине тускнело в евойных руках. Он был несчастен и сам не знал, почему и отчего. И в возрасте восемнадцать лет он нашел такое объяснение: мир ужасен, люди пошлы, их поступки комичны, а сам он не баран из этого стада. И он крайне жестоко презирал жалких людишек, которые были способны плясать под грубую и пошлую музыку жизни, такие вульгарные типчики казались ему на уровне дикарей и животных.

А разные поэты и философы при этом тоже, как и не он, до крайности почтительно отзывались об этой самой меланхолии. И так же все сравнительно культурные люди кругом него. В общем, короче говоря, он пришел к упадническому выводу, что пессимистический взгляд на жизнь есть единственный правильный взгляд человека мыслящего, утонченного, рожденного в дворянской среде, из которой уродился и сам Мишель. А тоска и некоторое отвращение к жизни, так он додумался, это свойство всякого сознания, которое стремится быть выше сознания животного. Потому что в жизни торжествуют грубые чувства и примитивные мысли, а все, что истончилось, с непременной обязательностью погибает.

Однако на Первой мировой войне, как это ни странно, он почти перестал испытывать тоску. И пришел к той мысли, что здесь он нашел прекрасных фронтовых товарищей и вот почему перестал хандрить. А вот Февральская буржуазная революция по какой-то причине не принесла ему счастья.

Мишель клялся и божился, что не испытывал никакой малейшей тоски по прошлому, что никаких так называемых социальных расхождений он не переживал. А тоска его с чего-то все равно измучивала. И от этой причины он начал менять города и профессии, за три года переменил двенадцать городов и десять профессий. В более позднее советское время он заслужил бы за такое свое поведение позорное звание летуна. Он перебывал милиционером, счетоводом, сапожником, инструктором по птицеводству, телефонистом пограничной охраны, агентом уголовного розыска, секретарем суда, делопроизводителем. Еще где-то с полгода он проканителился в Красной Армии, но по причине сердца, испорченного империалистическими газами, он начал писать всевозможные рассказы.

А хандра только еще более сильнее злобствовала. Он передался в руки врачам и за два года скушал примерно половину тонны разных порошков и пилюль. Безропотно пил всякую мерзость, от которой его, я извиняюсь, тошнило. Он позволил себя колоть, просвечивать и сажать в ванны. И довольно-таки вскоре дело докатилось до того, что он сделался наподобие скелета, обтянутого кожей. И при этом еще и постоянно все время ужасно страшно мерз. И руки дрожали. А желтизна его кожи изумляла даже бывалых врачей. Один из которых сумел усыпить его гипнозом и во сне убеждал, что в мире все идет преотлично и для огорчений нет совершенно никаких веских причин.

И тогда Мишель додумался, что в мире-то, может, все и преотлично, но, может быть, чего-то этакое стряслось в его личной автобиографии, чего-то такое, что где-то прячется в глубокой бессознательной глубине и тем самым отравляет его здоровую психику. Вот он и начал в своей эпохальной книге перебирать разные запомнившиеся ему случаи и эпизоды, какие могли бы его потихоньку отравлять. И получалось, что ничего такого особенного с ним не происходило. Не считая того, чего со всеми бывает.

Первый нехристианский поцелуй на Пасху с какой-то не по годам шустрой девочкой Надей.

Промывание желудка вследствие проглоченного кристалла сулемы, пропихиваемый в глотку резиновый шланг — это уже кой-чего, но ведь главная-то суть не в кишке, а в той, я извиняюсь, дурости, которая подпихнула его глотать этот самый химикалий. Он первый, что ли, получил кол по русскому сочинению с добавлением красными чернилами: «Чепуха»?

И у других знакомые, случается такое, вешаются от неудачной любви. В том числе нескладные, взъерошенные, небритые и не очень умные. Про которых только и удается вспомнить, как они скушали несколько обедов в столовой. И как забеливали пудрой черноту под ногтями.

В дореволюционный период угнетения женщины, наверно, и не один он такой принимал приглашение, я извиняюсь, проститутки с простым скуластым лицом и толстыми губами под шляпкой с пером.

В общем, запомнилась Мишелю всякая что ни на есть, еще раз извиняюсь, белиберда. Нет, на фронте все ж таки случались и бешеные обстрелы, и газовые атаки, и трупы штабелями, но Мишель наглядней всего обрисовал, как во фронтовых условиях два солдата резали живую свинью. Один на ней сидел, другой вспарывал брюхо. И визг стоял такой, что хоть уши затыкай.

Мишель им предложил ее чем-нибудь оглушить, а первый солдат в ответ его попрекнул:

— Ваше благородие, война! Люди стонут. А вы свинью жалеете.

А второй добавил:

— Нервы у их благородия.

Первый после того и вовсе пустился в откровенности, как ему раздробило кость на руке. Ему дали полстакана вина и режут, а он колбасу кушает. Съел колбасу, потребовал сыру. Только доел сыр, и операция кончилась.

— Вот вам бы, ваше благородие, этого не выдержать.

На этом приговоре Мишелю и остановиться бы: мир создан не для интеллигентов, а для простых сиволапых мужиков. А интеллигенту только и остается предаваться своей законной мерлехлюндии.

Но Мишелю непременно понадобилось рассказать, до какой ужасно страшной степени эти же самые мужики запуганы господами: даже после революции кланяются в пояс, а то еще и норовят ручку поцеловать. А господа, затаившись, обсуждают, кого только выпороть, а кого повесить, когда ихняя возьмет.

«Негодяи, преступники! Это из-за вас такая беда, такая темнота в деревне, такой мрак», — вот такую вот правду-матку Мишель резанул в глаза побежденным через двадцать пять лет после их истребления и разорения. Когда в деревне, благодаря дерзостным властелинам, сияла уже сплошная светлость.

Зато про победителей в его самой главной книге обратно нет ни самого что ни на есть тонюсенького намекания. Их смелая дерзость не доставила Мишелю ну прям-таки ни малейшего огорчения, а все его несчастья, как он научно установил, проистекли из каких-то младенческих перепугов — то ли его молния напугала, то ли вода, то ли чья-то рука, то ли еще не помню чего.

Зато самому дерзостному властелину до крайности не понравилось, что Мишель про евойные победы не нашел ни одного радостного словечка. А про евойных врагов ни одного гневно клеймящего. И дерзостный властелин, скорей всего, щелкнул пальцами какому-то из своих приказчиков. А тот еще парочке-троечке-пятерочке. Так оно и защелкало.

Об одной вредной повести… В дни Великой Отечественной… Рассказал, как медленно резали солдаты свинью, как посещал проституток и не нашел ни