истинная мать, проводя летние каникулы в Салтраме. Аугусте же, как и большинству разведенных женщин, оставалось уповать лишь на то, что отношения с сыном удастся как-нибудь наладить после того, как он вырастет; но, увы, и такой возможности ей не представилось. Генри умер в ноябре 1817 года от абсцесса легкого, вызванного, по заключению врачей, тем, что он поперхнулся ржаным колоском и вдохнул его в себя. Запретили Аугусте отправляться в Париж к смертному одру одиннадцатилетнего сына или она сама не нашла в себе сил на это, остается неясным, хотя ее сестра леди Джерси, говорят, в последние недели жизни мальчика была при нем и, надо полагать, желала ему выздоровления и от лица отсутствующей матери.

Развод, однако, сказывался не только на взаимоотношениях с детьми. Пострадать могли и не менее ценные связи с родителями, братьями и сестрами, кузинами и кузенами, ибо честь женщины в эпоху Регентства была неотделима от чести ее фамилии. «Ложный шаг» любой представительницы семьи, разъяснял один писатель-моралист той эпохи, «не ограничивается позором одной лишь виновной, но распространяется на всех, кто связан [с нею] дражайшими узами». Даже если ближайшим родственникам никоим образом не могли инкриминироваться «небрежение, дурной совет или плохой пример», пояснял он, они, тем не менее, «явственно разделяют позор». И действительно, леди Каролина Пэджет, жена старшего из братьев Артура, удостоилась «большой хулы» за то, что почтила беглого свояка и его замужнюю любовницу «безрассудным» визитом к ним вскоре после побега. Так-то оно так, вот только и самим «изменщицам», вероятно, нужно бывало почувствовать поддержку со стороны родных нового мужа хотя бы ради сохранения репутации в собственной семье; впрочем, Аугуста, похоже, в этом особо и не нуждалась, поскольку всю дорогу оставалась в хороших отношениях, по крайней мере, с отцом и сестрой Сарой. Из их семейного предания следует, что лорда Борингдона она не переносила на дух из-за его дурных манер; по крайней мере именно так сказали ее кузине Гарриет Арбатнот, которая на момент побега Аугусты с Артуром сама была еще в школьном возрасте. «Очень все вышло печально, ведь она такая милая и с тысячей добрых качеств, да и… поведение ее было и остается безупречным», – написала она через много лет после тех событий, побывав в гостях у леди Аугусты и ее второго мужа.

Аугусту с распростертыми объятиями приняли и в семью Пэджетов, – опять же, исход далеко не гарантированный. Когда дядя леди Сары Спенсер Ричард сбежал с леди Элизабет Говард в 1793 году – через четыре года после того, как та под напором своих родителей предпочла ему наследника герцога Норфолкского (его же младшего брата), – ее собственная тетя леди Энн Бингем решительно отказалась принимать как саму изменщицу, так и ее дитя. Аугусте же от Пэджетов регулярно поступали заверения в лучших чувствах и «добрейшей любви», передаваемые через письма к Артуру еще даже и до развода и их брака. Теперь же новоявленные свояченицы наперебой звали ее в гости, а свояки одаривали подарками из-за границы. Похоже, Пэджеты не хуже ее собственных родственников понимали, что лорд Борингдон просто использовал ее гнусным образом, а потому она и нуждается в их поддержке, и заслуживает ее. По правде говоря, сомнительная по части собственной высокой нравственности леди Элизабет Монк явно не числилась у Пэджетов в любимицах, однако, так уж неловко сложилось, что именно она доводилась свекровью младшему (и любимому) брату Артура капитану Чарльзу Пэджету. А может, они просто испытали облегчение от того, что Артур, наконец, вот-вот утихомирится и осядет мирно жить с достаточно высокородной и приятной женщиной. В любом случае, теплота приема выглядит поразительной – в частности еще и потому, что после Аугусты предстояло их семейству и еще одно пополнение подобного же рода, – вот только леди Шарлотта Уэлсли, уведенная у ее мужа старшим братом Артура лордом Генри Пэджетом, была встречена не просто холодно, а только что не в штыки.

Дело в том, что Генри (будущий лорд Аксбридж, лишившийся ноги при Ватерлоо) был, в отличие от Артура, обременен семьей с восемью детьми, а его жена Каролина («Кар» среди своих) была в семье всеобщей любимицей. В этом было дело или в чем-то еще, не вполне ясно, но в случае с Шарлоттой никто ей от Пэджетов горячих приветов не слал. Отец Артура грозился лишить его наследства и оставить без гроша, а из переписки его братьев и свояков явствует, что в семействе Пэджетов о Шарлотте отзывались крайне нелестно – в диапазоне от «maudite sorcière» [63] до «самая нечестивая и распутная шлюха и лгунья» и «немыслимое исчадие ада». Аналогичным образом и все дамы в их семье Шарлотту на дух не переваривали: «Отправляюсь нынче к этой… Накося-выкуси», – предвкушала визит вежливости к ней леди Каролина Кэпел (урожденная Пэджет) спустя целых шесть лет после пресловутого побега. Также она выражала радость по случаю того, что ее брату пожалован титул маркиза Англси, а значит, его вторая жена (к тому времени оба получили развод и вступили в брак) «не будет больше носить ту же фамилию», что и ее «чистая, благодетельная, драгоценная» мать.

И светскую репутацию разведенной было исправить не менее сложно, чем отношения с родней, хотя быстрый выход замуж за любовника после развода в этом плане помогал невероятно. Покаянного исчезновения из города на некоторый срок с последующим возвращением под новым именем, похоже, было достаточно для того, чтобы даму снова допустили в приличное общество, ну или, в «отчасти приличное», иронизировал в 1819 году журнал The New Bon Ton Magazine. «Адюльтер, – писали там, – теперь не означает исключения женщин из общества; напротив, он придает éclat [64] их имени, особенно, когда им удается одним взмахом крыла завлечь в свои силки важную птицу». Шутки шутками, но социальная реабилитация давалась разведенным и вторично замужним непросто, да и полной не бывала никогда. И через десятилетия после побега и развода часть дверей так и осталась на замке́ даже перед влиятельнейшей хозяйкой салона вигов леди Холланд. На этом фоне само собой разумеется, что скандальный побег леди Шарлотты Уэлсли с лордом Пэджетом продолжал оставаться пятном на ее репутации и без малого двадцать лет спустя. «Строгие моралисты, верно, не одобрили бы моего решения взять с собою [к ней] в гости дочь», – признавался сосед ее второго мужа. Поведению ее не было оправданий, в этом он бы убежден твердо, но все-таки полагал, что возможность принять приглашение не исключена, поскольку ему было известно, что кое-кто из порядочных и уважаемых женщин у