претерпеть и таких унижений, часто выпадавших на долю других женщин, как публикации карикатур, изображающих ее, к примеру, стыдливо прикрывающей обнаженную грудь в знак потери чести.

Что до бесстыжего словесного автопортрета Борингдона как идеального любящего мужа с безупречным характером и незапятнанной репутацией, то тут пресса Аугусте даже помогла выпутаться из ситуации, выставив его светлость отнюдь не благочестивым, а самым что ни на есть распутным и неверным мужем, добавив для полноты картины еще и всяких инсинуаций наподобие того, что он вовсе брезговал женой. И, хотя некоторые журналисты-мужчины и морализировали назидательно на тему того, что «изъяны мужа не служат оправданием пороков жены», а среди знатных особ (опять же, мужского пола) ходили разговоры о том, что за леди Аугустой вовсе никогда не было замечено «особого интереса или привязанности к супругу», многие женщины, такие как леди Джернингем, к примеру, хотя и не одобряли ее действий публично, в душе всячески ей сочувствовали.

На самом деле в Гемпшире, где они с Артуром поселились, по сути, как гражданские супруги, соседи, в целом, относились к Аугусте настолько дружелюбно, что местный священник счел своим долгом посвятить целую воскресную проповедь разъяснению, что «негоже… потакать тем, кто открыто попирает [Божьи] законы добродетели и порядочности», – вспоминала вдовая графиня Спенсер, гостившая тогда в тех краях. Пастора она за эту инициативу похвалила, поскольку, по ее личному мнению, Аугусте следовало бы вести себя потише и поскромнее, коли уж не способна к раскаянию в своем грехе. «Она все это время провела в Портсмуте, да, по-моему, и поныне там обитает, – написала она дочери неделями позже, – гуляет всюду под ручку с сэром А. П. с таким l’effronterie [62], которого в ее ситуации никто бы себе не позволил».

Пара терпеливо дожидалась вдали от Лондона устранения юридических препон на пути узаконивания их отношений, и ближе к Рождеству шансы Аугусты резко пошли в гору. Стандартный вердикт церковного суда об отлучении ее от «ложа, стола и сожительства» с лордом Борингдоном был последнему пожалован 16 декабря 1808 года. Однако его жена к тому времени была уже на седьмом месяце беременности от другого, и теперь у нее оставалась всего пара месяцев на то, чтобы выйти замуж за отца вынашиваемого ребенка во избежание получения им статуса незаконнорожденного. На кону стояла и социальная реабилитация самой Аугусты, – и в этом плане леди Спенсер великодушно заняла ее сторону: «Если она и вправду заявляет, что в жизни не была столь счастлива, то, боюсь, что лучше бы [сэру Артуру] внять ее словам сразу и не доводить до ситуации, в которой он будет бессилен это сделать», – делилась она своими мрачными мыслями. Однако прежде нужно было уладить еще и денежный вопрос. Церковный суд решил (обычная практика), что раз неверность ее светлости доказана, то содержания от мужа ей не причитается. Однако Аугуста привнесла в свой брак целое состояние (30 000 фунтов) в приданое, и хотела теперь какой-никакой компенсации, особенно с учетом того, что Артура толстосумом уж точно назвать было нельзя.

Вооружившись всеми обязательными для этого документами, Борингдон 20 января 1809 года, наконец, вынес на рассмотрение Палаты лордов проект закона о своем полном разводе. Если между ними тремя действительно имела место негласная сделка, он тем самым свою часть выполнил. Однако Аугуста по-прежнему балансировала на грани краха. Ведь стоило лордам заподозрить, что все это подстроено, они бы, не задумываясь, отказали им в разводе. Месяцами позже они именно так и поступят с биллем о разводе полковника Томаса Поулетта, чью жену Летицию сенсационно застукали в Винчестере с любовником виконтом Саквиллем в местной гостинице и раструбили об этом в газетах. Хотя полковнику удалось получить и вердикт церковного суда об отлучении неверной, и 3000 фунтов компенсации по иску о преступном сговоре, парламентарии вдруг усомнились в предъявленных ему новых и якобы неопровержимых свидетельствах. Он заподозрили, что миссис Поулетт сама лично и подсказала мужу идею положиться на показания ее горничной относительно платья, якобы замаранного вследствие интимной близости с любовником. Если так, значит парламентский развод и был самоцелью всего спектакля, поскольку без него ей не удалось бы выйти замуж повторно и восстановить свое доброе имя порядочной жены, – и в разводе им было отказано в назидание другим хитрецам.

Аугуста, надо полагать, испытала огромное облегчение, когда акт о разводе Борингдона с нею был, наконец, принят. Случилось это по странной иронии судьбы на Валентинов день 1809 года. Заручившись его публичным обязательством продолжать выплачивать ей причитающееся годовое содержание и плюс к тому разово отблагодарить 10 000 фунтами за то, что сделала ему невольный, но желанный подарок, развязав руки для нового брака, она поспешила под венец с Артуром. Свадьба состоялась все там же в Гемпшире через два дня после оформления ее развода. А еще через шесть недель она принесла ему дочь, которую они нарекли Леопольдиной, предположительно (при всей странности), в честь бывшей венской пассии ее отца. Дипломатическое поприще Артур оставил, выйдя на пенсию в 2000 фунтов в год, и они стали подыскивать себе новое загородное именьице в аренду поближе к его братьям. Все вроде бы складывалось как нельзя лучше для счастливой совместной жизни. Но гарантией счастливого будущего не служило. Все же права была леди «Гаррио» Кавендиш, сокрушавшаяся, что побег даже с любимым «сам по себе наказание» для любой женщины. Да и леди Клонкарри имела возможность на себе убедиться, что у бывшей жены впоследствии может открыться множество веских причин для того, чтобы горько пожалеть о разводе.

Самым тяжким испытанием, несомненно, была разлука с детьми от первого брака. Без малейшей надежды на получение опеки над ними и с весьма призрачными шансами на то, что бывший супруг соизволит разрешить хотя бы регулярные свидания, поскольку разведенная мать считалась морально ущербной и в силу этого не достойной права воспитывать своих сыновей и дочерей, большинство «разведенок» с детьми от первого брака так до конца жизни больше и не виделось. Аугуста, похоже, исключением из этого правила не стала. Ее сын Генри, наследник титула и состояния Борингдона, навсегда остался с отцом. К трем годам он настолько плохо помнил свою мать, что осенью 1809 года легко, при всей трагичности этого обстоятельства, повелся на то, что ему выдали за нее новую мачеху. Фрэнсис, вторая леди Борингдон, на чье попечение он был отдан, честно растила его вместе с собственными детьми и незаконнорожденными сыновьями его отца от леди Элизабет, которые также не особо задавались вопросом о том, кто их