Здесь вообще не было лун, а звёзды можно было пересчитать по пальцам. Но небо не темнело совсем, на нём оставалась смутная мерцающая кисея.

Почему-то всё яснее вспоминались слова Алексея про одинокую безвестную смерть на дне тёмной глубокой ямы…

Но когда она сидела над водопадом, забывалось всё тяжкое. Неровное неумолчное тремоло десяти тысяч барабанов истребляло сомнения. Когда она сидела над водопадом… бывали минуты, в которые мир вновь был прост, цели ясны, а пути – доступны.

Только не надо было шевелиться.

Малейшее движение, даже вдох – немедленно разрушали иллюзию.

Но память об иллюзиях оставалась и накапливалась…

В какой-то момент она стала помнить, что, похоронив Диветоха, ещё долго ходила по кладбищу. Какому кладбищу?.. Откуда там взялось кладбище? Не было там никакого кладбища. Но она вдруг вспомнила его – старое, заросшее, с покосившимися странными надгробьями, – и уже ничего не могла с собой поделать.

Не сказав ничего Аски, она вернулась к мёртвым пещерам мускарей. Кладбище – было! Старые полукруглые плиты с полустёртыми надписями… ушедшие в землю так, как уходят за сто и двести лет…

Но кладбища же здесь не было! Тогда – не было!

Кладбище было.

Она не могла этого понять.

И, так ничего и не поняв, выложила на холмике Диветоха плоскими белыми камнями, что выстилали ложе реки: "Диветох. Царь".

Когда она вернулась, Аски лежала на пороге хижины – вся в крови. Отрада подняла её на руки. Аски застонала, но не очнулась. У неё был разорван бок и почти откушена передняя лапа.

Наверное, кто-то вселился в Отраду, на время оттеснив страх и неуверенность. Она мало что помнила из того медицинского курса, что преподавали в училище, и не смогла бы потом объяснить, почему что-то делала так, а не иначе. Но самый строгий и недобрый экзаменатор не сумел бы придраться к её действиям…

Ибо победителя судят за другое.

С боком, зашитым редкими швами, с уложенной в шину лапой, – Аски забылась сном. Отрада сидела рядом. Только сейчас приходило понимание: этот мир не так стерилен, как хотел казаться. В нём что-то проступает…

Именно так: проступает. Просачивается.

Кладбище – и неведомые хищники. В один день. Чего ждать ещё – и скоро?

Она не знала.

– Пожалуйста, только не сегодня, – отчётливо сказала вдруг Аски. – Я ещё не готова…

И в наступившей тишине Отраде показалось, что она слышит её собеседника. Но не могла понять слов – только интонации, хмурые, повелительные, нетерпеливые…

– Я не хочу… я боюсь… Я знаю, что пора, что надо, но пожалуйста… у меня маленький ребенок… ваш ребенок… разве нет больше никого…

Она выслушала ответ и рыдающе вдохнула. Потом так долго не было ни звука, что Отрада испугалась. Она давно не пугалась так, как сейчас, хотя сейчас ей будто бы ничего не грозило. Кроме одиночества.

Как будто она и без того не была абсолютно одинока…

Но нет, Аски выдохнула – протяжный всхлип – и задышала ровно. Отрада посидела ещё с нею рядом, потом вышла под небо. Уже было начало ночи.

Справа, совсем недалеко, загорались огни города.

Мелиора. Кесарская область

Пребывание в царстве мёртвых запомнилось Азару как раздражающе однообразное одинокое кружение по древнему, словно сам мир, лабиринту. Углы, истёртые миллионами прикосновений, заросшие мохом тупики, еле различимые надписи… Ещё больше раздражало то, что приходится таскать с собой собственный труп, который всё время притворяется, что лежит себе в палатке в лагере Симфориана, и старый Симфориан приходит и сидит рядом, что-то пытаясь сказать, но у него получаются лишь слова…

А потом было утро, раннее настолько, что солнце ещё не показалось, лишь полоски облаков сияли необычным светом. Холод и свежесть наполняли палатку, Азар приподнялся и сел, он был один, полог откинут, кто-то сию секунду вышел, но он не заметил, кто.

Это тоже было видение, он догадался тут же – ибо небо затягивал дым, и солнце проступало лишь в полдень горячим багровым кругом. Но видение пронзительно-ясного утра – было последним.

С этого момента он стремительно стал выздоравливать, и даже отсутствующая рука не тревожила его по ночам.

Когда Симфориан послал за ним, Азар как раз упражнялся в бое одной рукой, без щита – наподобие саптахов. В сущности, это было просто, следовало лишь привыкнуть…

У шатра Симфориана сидели двое, незнакомый тысячник – и другой тысячник, вполне знакомый с лица.

– Вот, – сказал Симфориан, – тот, о котором…

– Не птица человек, а сподобился полёта, – перебил его Азар, протягивая руку знакомому. – Срослись кости?

– Ты…

– Вытаскивал тебя из воды, да вёз, да песни пел доро гой… Азар меня зовут, Азар Парфений. Из Лабы-сельца вольный азах.

– Венедим Паригорий. А это друг мой, Камен Мартиан. Услышали вот о том бое, что в Лабе происходил…

– Понятное дело.

– Верно ли, что от Пактовия огневому бою научился?

– Верно, да.

– Что с самим Пактовием сталось, не знаешь?

– Как разошлись, так никакого известия. А вы слыхали что-нибудь?

– Был осенью жив. Потом – пропал из виду…

– Постой, Венедим, – сказал его товарищ. – Давай сразу всё объясним. Наверняка знаешь, азах, что Пактовий телохранил государыню нашу кесаревну…

– Как не знать. Да похитили её всё равно.

– Так вот: похитители передали кесаревну нашу Отраду кесарю Светозару. Жильё ей предоставил генарх Вендимиан. Готовилась свадьба, вот с ним… – Камен кивнул на Венедима, тот вздохнул. – Но – вновь кто-то похитил её, и вновь след ведёт в Кузню. Прошлый раз, ты знаешь, ходил за кесаревной отважник Пактовий. Теперь же – нету его нигде. Поэтому идём мы.

– Так, – сказал Азар. – А искать-то как её будете?

– Есть одна хитрость…– начал Камен, но Венедим прервал его:

– Ты – пойдёшь с нами?

– Какой от меня особый толк? – вздохнул Азар.

– Огненные бо и.

– По-онял… Но на работу потребно будет хотя бы несколько дней…

– Три. Три дня мы пробудем здесь. Симфориан даст людей, помогут.

– Хорошо. Буду с вами.

Не три дня ушло на сборы – пять. Небольшой, в два десятка, отряд всадников отправился в путь до восхода. Верховые, у каждого подменная и вьючная лошади. Некоторые вьюки были длинные, обёрнутые промасленной парусиной…

Мелиора. Фелитополь

Авенезер – чёрный, уродливо огромный, уже не помещающийся в собственном теле, но при этом стремительный и пластичный – опустил руку, и толпа зароптала. О, как хорошо знал он этот ропот! Можно даже сказать, что он по-своему любил его…