Бог что-то сделал. Сотворил. Надо было идти.

– Не бойся испугаться, – сказал Алексей. – Беги. Как тебя мамка звала? А то неловко…

– Денис.

– Пока, Дениска. Помни, что я сказал.

Бог встретил его у дверей.

– Не удивляйся…

Коридор, ведущий на кухню, зарос каким-то коричневым мочалом. Вместо кухни зияла тёмная пещера.

– Что это?

– Заглянул под обои…

– Что там? Дальше?

Можно было не спрашивать. Ясно и так: ход куда-то. Ход, не отмеченный на картах, не определяемый ключами.

Из пещеры тянуло холодом.

И надо туда соваться только потому, что запах духов одной пигалицы похож (может, и правда – просто похож?) на запах, проникший в коридоры дома отдыха, когда за окнами то ли действительно топтались, то ли мерещились тяжёлые медленные существа…

– Ну что же… если это действительно то, что мы искали…

Алексей не понял, кто это сказал или подумал: он сам – или же Бог.

Но внутри себя он уже знал, что это – то.

Он раздвинул руками висящее мочало – сырую мёртвую траву – и шагнул на бывшую кухню. Это было дно каменной ямы. Вверх вела основательная лестница из толстых железных труб и грубо приваренных перекладин, способных выдержать быка – а может быть, и слона.

Перекладины были исцарапанные и чуть прогнувшиеся.

Потом он стал смотреть вверх. И через некоторое время понял, что крыша над головой – всего лишь медленные облака на вечернем небе.

Он взялся за ступеньку. Лестница чуть вздрагивала. И тогда он полез вверх. Бог, кажется, вздохнул, но ничего не сказал.

Ступенек оказалось шестьдесят две. Чем выше, тем холоднее они становились.

Наверху он замер и долго прислушивался. Но звуки вокруг были только мёртвыми.

Тогда он чуть высунул голову. Неопределённое время суток. Низкие серые облака, одиночные снежинки. На остриженной траве – тонкий нетронутый иней.

Неподалёку возвышался странный дом. Открытая веранда во всю длину, но ни единого окна. Лишь высоко, под самой крышей – длинные узкие прорези. У входа на веранду темнели четыре фигуры. Видно было, что это не совсем люди.

Бог видел сейчас всё то, что видел Алексей, и поэтому Алексей старался смотреть на всё.

Потом он начал спускаться.

Оставалось ступенек десять, когда в груди вдруг стало пусто и сосуще-больно. Возник страх и пополз по ногам. Вцепившись в перекладину, Алексей прижал другую руку к груди и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. С неслышимым щелчком что-то вернулось на место…

Где-то

Если она и поверила на миг в удачу, то потом всё равно заставила себя думать, что – нет, не верила, не верила! Так было легче.

Да, в городе загорались огни и даже ездили какие-то чудовищно уродливые машины, но не было ни одного пешехода, а в домах не было дверей. Страшнее всего, что улицы окутывал то ли туман, то ли дым, почти невидимый сам, но скрывавший предметы уже шагах в ста. Туман усиливал звуки, превращая падение кусочка штукатурки в долгую какофонию, а эхо шагов – в шум погони…

А ещё прямоугольные ямы с тёмной, вровень с асфальтом, водой… странные следы, словно выжженные в том же асфальте… – понятно, что уже после второй вылазки в город Отрада туда не возвращалась.

Конечно, и эти две экспедиции дали кое-что нужное: зажигалку, например, или бинты, или карту этого города – правда, с надписями на непонятном языке – и, конечно, там можно было найти что-то ценное, а может быть, и бесценное даже… но она просто не могла больше выносить эти жуткие звуки, что сразу же окружали её на улицах…

Аски не становилось ни лучше, ни хуже. Большую часть времени она пребывала в забытьи, но при этом дышала ровно и глубоко. Приходя в себя, стыдливо отползала к кустам. От обычной еды, предлагаемой Отрадой, она отказывалась – от всех этих ягод и плодов, растущих повсюду в изобилии, и от мяса ленивых толстых птиц, разгуливающих на коротеньких лапках… Она только пила воду.

Впрочем, раны её затягивались хорошо.

На четвёртую или пятую ночь кто-то попытался вломиться в хижину, Отрада выстрелила через дверь – отдачей ей опять разбило лоб, не так сильно, как прошлый раз, было скорее обидно, чем больно, кровь унялась легко, – и утром она увидела следы, уходящие к водопаду. Вот уж где кровь текла по-настоящему…

Наверное, это было безумием – но она пошла по следам.

В обойме оставалось ещё семь патронов.

Частые капли, потом пятна. Потом пятна превратились в неровную рваную полосу. Трава была примята, дёрн взрыт и распахан местами. Сначала оно бежало, потом шло, потом ползло…

У самого края обрыва, за большим обнажившимся камнем, сплошь залитым кровью, блестящей и чёрной, лежал ночной гость. Что-то среднее между медведем и гориллой, свалявшаяся бурая шерсть, чёрные кожаные ладони… Но лицо его – было лицом человека.

Иссиня-белое, искажённое смертной мукой – оно оставалось прекрасным. Отрада сглотнула. Она знала этого человека… о Боже, как она его знала!..

– Нет…

Почерневшие веки дрогнули и приподнялись. Глаза смотрели в небо, потом медленно переместились, взгляд лёг на Отраду.

– Прости… – прошептал он. – Ночью я… зверь…

– Агат… – почти закричала она. – Агат, милый, что с тобой сделали?!

– Спасибо… Это был хороший выстрел… – он даже улыбнулся. Губы были в крови.

– Это Он – так – тебя?!! Это Он?!!

– Не… печалься… Я тебя… очень… очень…

Руки Агата судорожно дёрнулись, а глаза сразу стали мёртвыми. Воздух ещё выходил из груди, выдувая пузырьки на губах, но это был уже мёртвый воздух и мёртвый звук: "лю-юблю-у…" Отрада наклонилась и поцеловала застывшие губы. Потом – закрыла мертвецу глаза. Посидела над ним, о чём-то думая, а может быть – просто слушая себя.

Распрямилась.

Глаза сузились.

У неё оставалось ещё семь патронов.

Мелиора. Столия

Ах, какая была паника и какой был страх! Великий Страх! Авенезер впитывал его всем своим существом, стоя в центре пустоты посреди бушующего людского моря. Те, кто оказались близко к нему, изнемогали от восторга, те, кому этого не досталось, – были пожираемы зверьми. Их боль и страх были то же самое, что и восторг падения ниц всех, стоящих рядом. Падения ниц, самоиспепеления, полного и навсегда отказа от себя…

Он ничего не сказал и не показал даже, но его желание предвосхитили: десяток мужчин, плотно сбившись, подняли его на плечи. Он стоял, не шатаясь. Он мог бы парить над всеми, но не хотел. Это была бы потеря прикосновения.