должна стать таким же кирпичом общего здания фильма, как и все остальное.

Использование старого киноматериала тоже представляется мне благородным и принципиальным: почему не использовать забытый кадр? В конце концов язык – это язык, слово – еще не фраза, фраза – еще не мысль, мысль – еще не концепция и не программа, которой является фильм.

Черно-белая новелла о Николае Бессольцеве должна быть не имитацией старого кино. (Черно-белый телевизор уравняет выразительность цвета и ч/б.) И дело не в этом – все это должно стать буквальной правдой, и монтироваться вольно… поэтически…

Возникший цвет должен быть финалом истории – праздником мира (не мира в войне) – человечества! Жизнь. И в первую очередь природа…

(Может быть, тут возникает и формат с тем, чтобы были слышны раздвигаемые рамки и т. д.)

Очень важна тревога. Та тревога, которая проникает сегодня во все поры жизни.

Пусть будет осенью гроза, пусть будет ранний снег, пусть будут случаи, которые повторяются раз в 500 лет.

Старик – фигура не благостная… Он вроде юродивого, он не ест, не пьет, он заказывает кашу манную, склизкую, на воде без масла. Его, может быть, даже согнуло. Он заговаривается, лишается слуха.

В конце он приходит в класс, долго молчит, потом вдруг подходит к Мироновой и долго смотрит: «Ты – Миронова», потом к Шмаковой, к Вальке, к Димке – он всех узнал.

Что есть его отъезд? Уход? Он отдал городу самое дорогое. (Тщеславие?) Иль сделал все, что мог… Нет больше Бессольцевых. Ушло. Не вернется сюда это. Кончено. Будет что-то иное. Новое. Какое? Увидим. Но те, на которых мир держался, уходят. Мир сегодня держится не на них. Это моя боль. Это боль всех!

Нет. Не слезы в конце фильма у зрителей, а боль. Хорошо бы, чтобы они ее унесли.

Говорил со стюардессами:

– О чем будет ваш фильм?

Рассказывать не стал. Вдруг понял, насколько это далеко от них, а может быть, вообще от зрителя.

Самое главное, что сценарий все-таки литературен в самом плохом смысле этого слова. Он декларативен по всей линии деда, дед шпарит убогую позитивную программу, и это детские «сики».

Очень много работы по сценарию.

Завтра выступаю перед молодыми мультипликаторами (художниками и т. д.). Боюсь, что это клюква – и там собираются люди случайные. Надо подготовиться, а к чему – не знаю.

05.05.82 г

Ах, Боже, ну что это?!

Сизов: «Формата нету, а по деньгам не пройдет»…

Причина любая, но снимать мне не дают! Как хочется послать их к едрене фене! Что же это? «Вы должны начать, пора!» Ермаш говорит: «Надо работать». А на деле…

09.05.82 г

Калейдоскоп дел и событий. Со студией – решил атаковать и добиваться, при этом выкинуть из головы все, что касается обидного и отвратительного. С Одессой – все равно весь объем будет на мне, но… написали заявление, но… не закабалю ли я себя окончательно?

30.05.82 г

Болен, болен, болен. Ангина с 25-го, температура – была и 39,6. Сейчас нормальная. Заявление в Одессу не отдал. Умница.

Мои стихи, как улочки кривые

И будто глинобитные дома;

Поросшие бурьяном мостовые,

И каждая соседка вам кума.

Порок – и цивилизация

Ребенком движет инстинкт, система, полностью подчиняющая организм, – это дает бешеный рост.

Не играет ли «порок» как таковой волю великих цивилизаций? И в какой мере?

В этом что-то от мракобесия. Ибо что есть порок? Порочность – это уже движение от черт личности к их оценке, порок – понятие нравственного порядка, тут взаимоотношения сложные. Но можно рассуждать и так: общественный интерес, измеренный интересами цивилизации, скорее там, где творит Эйнштейн и буйствует Петр Великий, нежели там, где (пардон!) плачут дети! Хотя нет, дети не совсем верно – они конкретность будущего – лучше сказать так: общественный интерес там (если думать об интересах цивилизации), где творит Эйнштейн, а не там, где делят… нет – ерунда: и там – и там – и там!

В конечном итоге интересы духа там, где творит Эйнштейн, где трудятся миллионы, где растят детей и где важен каждый отдельный интерес. И хотя все это находится в динамических противоречиях, наверно, ни одно звено нельзя вынуть – движение цивилизации в этом смысле – движение гусеницы, где мир движется всем телом, поднимая одно и опираясь на другое, и вслед за этим поднимая «другое» и опираясь на первое.

А порок – это вопрос оценки. Зло имеет двойное измерение и даже, может быть, тройное: тут структура тоже типа круговых систем – все есть начало и все есть конец.

Потрясен невиданной цеховой тупостью в размышлениях Блока о театре там, где речь идет об актере и лицедействе. Типичное высокомерие незнания. Это написано в 1908 году, десять лет уже было МХАТу, уже был Чехов и, кажется, Михаил Чехов. Духовность и авторство в актерской профессии уже были оформившейся тенденцией, и что за тупость равнять великого писателя и бездарного актера, сталкивать искусство и его опошление можно и на примере самой литературы, это просто глупо!

Но важно то, что Блок выразил, наконец, для меня это высокомерие перед актерами.

(«Убери эти рожи!» – говорили мне и Сизов, и Данелия о финале фильма «Автомобиль, скрипка и собака Клякса».) Бог мой! Это все равно что кричать: «Милиционеры все плохие, а парикмахеры – хорошие!»

И еще хуже, еще отвратительнее и пакостнее! Что-то очень похожее на высокомерие мужского пола перед женским, и даже еще неосновательнее. И все это совершенно минуя доводы – прямо к выводам! Нечто вроде антисемитизма: актеры – жиды пархатые! Тут что-то от духовной черной сотни.

Сегодня – это вообще бред! Не знал Блок, что в наши времена все скурвятся, кроме актера: Володя Высоцкий, Вася Шукшин, Леонид Енгибаров – вот кого время постреляло безвременно, как когда-то Пушкина и всех, кто что-то мог. Они все актеры – писатели, но могли и не писать.

Актер сегодня – последний, кто солдатом идет на смерть, вынужденный нести на себе проклятие всех, кто под ним врет!

Он в бою, он не может дышать иначе, чем дышат на самом деле, и его слезы не могут не литься… Неправда, и дышать может, как не дышат, и слезы могут литься при слове «Болт!», если за это систематически поощряют… Но это все то же – борьба меж Богом и дьяволом, независимо от цеховой принадлежности. Однако актер, как пролетарий,