и голова у тебя не пустая, хоть частенько толкает тебя на глупости. – Он обернулся на дружинников, с удовольствием потягивающих хмельное и поглядывающих на подавальщицу. – Уходим. Нечего время зря терять. На дорогах нынче опасно, а на ночных дорогах – вдвойне.

Казима поднялся, сухо кивнул мне на прощание и замахал руками, подгоняя своих бойцов. Они с неохотой отставляли кружки с недопитым пенным, но вслух ничего не посмели сказать. Я устало подпёр голову рукой, выжидая, когда они наконец уйдут и я смогу закончить с письмами и проведать Огарька с Игнедой. Не покусали ли мои спутники друг друга? Я чуть не хохотнул: гордая княгиня и мальчишка-вор – причудливая парочка, друзьями им точно не стать.

– А тебя, говорят, видели с каким-то мальчишкой. – Казима хитро прищурился, остановившись в дверях. – Так что посмотрим, о ком из нас будет ходить больше кривотолков.

Я бессильно рассмеялся и уронил голову на стол. Моё нутро колыхалось, как студень: я сразу ощущал и холод, и слабость, и облегчение. Славно, славно, что я отослал Казиму, иначе пришлось бы отдать ему Игнеду или принять бой. Я не был сейчас уверен в своих силах и, скорее всего, не одолел бы дружинников.

Переведя дух, я собрал письма, извинился перед трактирщиком, вышел наружу, свистнул местных мальчишек и вручил письма самому ушлому из них, которого отправлял уже с мелкими поручениями. Велел бежать со всех ног в Горвень, искать гонцов и письма им отдать. Не думал, что обмануть может, все ведь тут знают, кто я таков, и, наверное, боятся.

Вернувшись в трактир и поднявшись наверх, я обнаружил Игнеду и Огарька сидящими по разным углам. Лица и позы у них были такие, что сразу становилось ясно: от общества друг друга они не в восторге. Только теперь я понял, как сильно устал и как крепко пьян. Не говоря ничего, я наспех стянул обувь, одежду, упал на кровать и тут же захрапел.

* * *

Проснулся я от невнятного шуршания, будто кругом возились мыши. Разлепил заспанные глаза, приподнял тяжёлую с похмелья голову и обнаружил, что Игнеда невозмутимо рыщет в моих вещах.

– Огарёк где? – Язык прилип к нёбу, слова давались с трудом.

– Почём мне знать? – Игнеда повела плечами, продолжая копаться в мешке. – Дикий же, в лес, поди, убежал.

Я поднялся на локтях, не обращая внимания на налившуюся тяжестью голову, и схватил Игнеду за запястье. Она вздрогнула и обдала меня огненным взглядом.

– Не смей хватать.

– А ты вещи мои трогать не смей. Не посмотрю, что княгиня, с лестницы спущу. Услышала меня?

Игнеда отдёрнула руку, будто обожглась, и гордо отступила к стене.

– Гребень искала. Есть у тебя?

Я застыл, соображая, ворочая тугими мыслями, а потом рассмеялся, когда понял, ради чего она расшебуршила все мои вещи.

– Нету гребня. Не позаботился о твоём бабьем удобстве, уж извини.

Игнеда надула губы, будто у князя чего-то просила, а он не давал.

– Как же ты патлы свои расчёсываешь?

Я сел на кровати, свесил голову и запустил пятерню в гриву рыжую, спутанную со сна. Разобрал пряди пальцами и зачесал назад, перехватил шнурком, который на запястье вчера намотал, и ухмыльнулся.

– Вот так и расчёсываю. Учись, а я за Огарьком.

Не смущаясь и не обращая внимания на Игнедино возмущённое аханье, я откинул одеяло, встал во весь рост и прошёл к скамье, где оставил вечером штаны с рубахой.

Об Огарьке я и правда беспокоился. Видать, крепко его вчера доняла Игнеда, раз он отважился сбежать и бродить по ненавистному Топоричку. Вдруг поймают? Вдруг узнают? Вдруг опять воровать примется? Ох, мало мне было головной боли. Я спустился в трактирный зал, пустой и унылый с утра, выскочил на улицу и побежал туда, где, как я надеялся, обнаружу Огарька. Больше ему деваться было некуда.

К моему облегчению, я нашёл Огарька на псарне, как и полагал. Он спал, прижавшись к боку Рудо и спрятав лицо в длинную шерсть. Моё появление вызвало жуткий собачий гвалт, но Огарька шум не смог разбудить. Рудо замолотил хвостом по земле, увидев меня, потянулся мордой, но вставать не стал, чтобы мальчишку не тревожить. Я погладил пса по лбу, приласкал, а Огарька легонько пнул мыском в бок.

– Хорош валяться, утро уже. Объясниться передо мной должен.

Он подскочил, завертел головой, завращал спросонья глазами.

– А, ты.

Я фыркнул, хлопнул Рудо по загривку и пошёл к выходу, пропуская пса вперёд себя. Оглядываться не стал: хочет Огарёк с нами – догонит.

– Чего я объясняться-то должен? – Я услышал сзади топот и бухтение Огарька. Ковыляет, значит.

Мы вышли наружу, я пропихнул Огарька вперёд себя, чтобы не случилось чего, ткнул в спину, подгоняя, а когда зашли за угол, схватил его за плечо и прижал к стене старого сарая, тонущего в крапивных волнах.

– Чего объясняться, говоришь? – рыкнул я в самое мальчишкино ухо. – Это кто тут взбрыкнуть удумал? Чего за капризы девичьи? Хотел с нами – так веди себя достойно, я что, должен ловить тебя по всей округе?

Огарёк клацнул зубами, задёргался. Я чуть разжал руку: придавил, видать, сильно.

– Никуда я не делся! Нашёл ведь! Достала меня твоя княгиня, хуже некуда!

Крапивный стебель клонился на ветру, клевал меня в руку. Я встряхнул Огарька, как котёнка нашкодившего. Рудо гавкнул басовито разок, другой. «Вот так, на его ты стороне, значит?» – зло подумалось.

– Хочешь ты того или нет, а она теперь с нами. Не ты тут решаешь, а я. Понял? От твоих капризов ничего не изменится, убегай и кобенься хоть каждый день. Ещё раз не найду тебя утром – уедем без тебя, сам крутись. Как хочешь. Воруй, грабь, попадай в остроги или сразу на плаху – и бровью не поведу, даже имени твоего не вспомню.

Я отпустил Огарька, и он сполз по стене прямо в крапиву. Я отвернулся. Не стану разбираться, что у них с Игнедой приключилось, сдаётся мне, взбрыкнуть просто решил, взревновал по-детски. Не до того мне, чтобы обидами чужими голову забивать. Я подошёл к Рудо, потрепал по холке и повёл к трактиру – напоить и покормить, а там Игнеду забрать и дальше двинуться. В висках у меня звенели перезвонцы с перепоя, а в груди пекло и трещало, хотелось оплакать Пустельгу, похоронить её по-сокольи и остальных наших собрать да решить вместе, как убийц искать и как наказывать.

– Прости меня, Кречет.

Пришлось остановиться. Голос Огарька звучал глухо и слабо. Так и есть: слезу пустить решил. Ну уж нет, меня этим не проймёшь.

– Не хнычь. Я всё тебе сказал, что хотел. Идём. Если невмоготу с Игнедой общаться, так молчи лучше. Скоро Мохоту отдадим её. – Я сжалился и добавил уже мягче: – Потерпи.

* * *

Мне пришлось самому хоронить Пустельгу. Я сложил для неё костёр – такой большой, какой смог. Выбрал лесную поляну в Смарагделевых владениях, извинился вслух за то, что надымлю в лесу, и попросил помочь мне, прислать лешачат, чтобы натаскали брёвен, потому что сам не справился бы. Попросил и увёл Игнеду с Огарьком с поляны, и сам ушёл. Подождали недолго, послушали вои ветряные и треск, а когда вернулись, обнаружили, что кто-то сложил крепкие сухие еловые стволы крест-накрест, как раз так, как нужно. И для меня осталась работа: я долго таскал ломкие ветки, куски сосновой и берёзовой коры, шишки и хвойный опад, чтобы быстрей всё занялось. Рудо по обыкновению унёсся охотиться, Игнеда гордо уселась рядом с нашими вещами, а Огарёк помогал мне, чем мог, хромал туда-сюда с охапками хвороста.

Мы сожгли тело соколицы, а потом я сгрёб несколько пригоршней пепла в пустой туес, что лежал в мешке. Прах её я собирался отнести туда, где место всему соколиному праху, – в гнездо.

Постояли немного, склонив головы, помянули Пустельгу, изжарив глухаря, которого Рудо поймал, передохнули с час и двинулись дальше. Я назначил соколам встречу у того самого главного гнезда, что стоит на границе Холмолесского и Чудненского, того, откуда берутся и куда пропадают все соколы. Я надеялся, что все они откликнутся на мой зов и явятся аккурат к тому времени, как я сам туда доберусь.

Хорошо, что Игнеда выросла в Чудненском, среди дикого и хмельного Великолесья, так