буркнул я, и тут же раздался вопль Игнеды.

Мне пришлось оторваться от моего занятия и кинуться к княжьей жене. Она стояла рядом с Огарьком и зажимала рот ладонью, но уже не выглядела испуганной, скорее, удивлённой просто.

Огарёк возился с чем-то у шатра, и, приблизившись, я разглядел медвежонка – худого до безобразия, облезлого, похожего скорее на некрупную собаку. Рудо подался вперёд, принюхиваясь к зверю, а Огарёк пытался снять с медвежонка ошейник, сплетённый из грубой бечевы и глубоко врезавшийся в шею.

– Кречет, он пить хочет! – Мальчишка поднял на меня просящие глаза. – Они привязали его, а потом ушли отсюда, а он не мог сбежать. Ему лапу придавило столбом от шатра, смотри, но я уже освободил.

Вздохнув, я снял с пояса мех с водой и протянул Огарьку. Он налил немного на ладонь и принялся поить медвежонка, который, понюхав сначала недоверчиво, убедился, что зла ему не желают, и стал с жадностью лакать.

Я присел и осторожно разрезал ножом медвежий ошейник. Вблизи зверь оказался ещё более жалким, чем казался издали. Тусклый мех не мог спрятать торчащие рёбра и ссадины, медвежонок едва мог встать на ноги и явно долго голодал.

– Уходи, – посоветовал я, положив ладонь на плечо Огарьку. – Идите с Игнедой, я догоню. Он всё равно от голода сдохнет, не сможет добыть себе пищу. Проще добить, чтоб не мучился.

– Нет! – с неожиданной яростью воскликнул Огарёк. – Ты что, дурной, в самом деле? – Он метнул на меня такой взгляд, что, будь я моложе, подумал бы дважды, прежде чем спорить.

– Это ты дурной, раз очевидного не понимаешь. Разве это зверь? Разве хищник свирепый? Заморыш, ещё и мал совсем. Свои его не примут, слишком людьми пропах. Люди не возьмут, обузы никому не нужны. А один он не протянет. Иди, Огарёк. Ступай.

Он выпрямился и сложил руки на груди, умышленно или нет повторяя мою позу, какую я часто принимал, чтобы показать, что споры бессмысленны и бесполезны. Медвежонок подполз к его ногам и жалобно захныкал. Рудо ткнулся носом в медвежью щеку, утешая.

– Мы с собой его берём, – заявил Огарёк. – А если ты не согласен, то я остаюсь и выхаживаю мелкого. Ты не тронешь его, понятно?

– Понятно, – хмыкнул я, с трудом сохраняя холодное выражение лица. – Рудо, Игнеда, пойдём. Пускай остаётся.

Стоило мне развернуться и пройти с полдюжины шагов, как Огарёк взмолился:

– Кречет! Кречет, ну пожалуйста! Ну чего тебе стоит? Возьмём его с собой, прошу!

Не знаю, была ли во всех Княжествах более причудливая компания. Наверное, даже ватаги скоморошьего князя не могли похвастаться настолько пёстрым составом. Сокол, княжья жена, хромой мальчик-чужеземец, ездовой монф, конь и медведь. Чудесный зверинец, потеха для зевак, но никак не отряд, спешащий по важным и опасным делам.

Я обернулся, глядя в умоляющее лицо Огарька. Медвежонок обхватил тонкими лапами его здоровую ногу и посасывал штанину. Мамку в Огарьке признал, что ли? Да и были они чем-то похожи: оба тощие, нескладные, сирые. Я усмехнулся.

– Знаю я, что у тебя на уме. Помню, что говорил мне тогда, в гнезде. Не было ещё соколов верхом на медведях. Хромых соколов тоже не было. Но ведь и на монфе один я скачу. Чем лесовые не шутят?

Огарёк засиял, будто свечка зажжённая. Чуть на шею мне не кинулся от счастья.

– Благодарю тебя, Кречет!

Игнеда молча оседлала своего коня и поскакала дальше. Я понял, что ей моё решение пришлось не по душе, но я и не обещал, что во всём стану ей потакать.

– Будет задирать когтями-зубами – не хнычь! – предостерёг я Огарька, вскочил на Рудо и протянул руку: – Давай, хватай своего друга, да полезай. Пора дальше.

Так и ехали теперь – с медвежонком за пазухой. Благо росточком он был всего ничего, с крупного щенка. Игнеда наверняка стала считать меня ещё большим безумцем, а Огарёк и так давно всё про меня знал.

Глава 19

Потеха, каких не видел свет

Впереди мерцали огни, разбрасывая отблески по деревьям, по дороге, по жёлтым и розовым осенним кустам. Такой свет Ним вовсе не ожидал увидеть здесь, на подступах к какой-то деревне: явно горел не костёр, а множество мелких огней, заключённых в цветные стёклышки, оттого и блики рассыпались многоцветные, похожие на крылья дивных бабочек.

Мейя довольно скоро пришла в себя, но сделалась медлительной и печальной, опиралась на руку Велемира и передёргивала плечами, будто её то и дело принималась бить крупная дрожь. Энгле кидал на неё виноватые взгляды: это ведь он стащил у трактирщика кольцо, когда-то принадлежавшее матери Мейи. Ним, вообще-то, сомневался в том, что Мейя смогла с первого взгляда безошибочно узнать материнское украшение: мало ли, сколько похожих перстней отлил ремесленник, много у кого могли оказаться похожие. И как, к тому же, кольцо попало из Чернёнок в Липоцвет? Зато Энгле, видимо, всё-таки гордился находкой и тайком поглядывал на кольцо, доставая его из кармана и низко опуская голову, так, чтобы украшение лишний раз не попадалось Мейе на глаза.

– А впереди веселье ждёт! – присвистнул Жалейка. – Так мигать зазря не может. Идёмте скорей, любопытно посмотреть! И музыка, музыка! Слышите?

Козлоногий поскакал вперёд, безрассудно и радостно, как ребёнок, заметивший лоточника с пряниками. Ним поёжился от такой беспечности и покосился на Велемира, бессознательно ожидая от того совета. Велемир вздохнул, поймав на себе выжидающий взгляд, и произнёс:

– Там деревня. Нужно показать Мейю хоть волхву, хоть знахарю, хоть бабке обычной. А может, она остаться там захочет. Всем нам надо передохнуть в обычной избе, не в ведьмовской, там и воздух чище, и мысли яснее. Передохнуть, посидеть и решить, наконец, кому и куда. Сколько можно болтаться вот так, от берега к берегу? Мотает, кидает, куда захочет, а мы и повинуемся, будто не хозяева сами себе. Хватит. Пора кончать с этим.

– А и не хозяева, – буркнул Энгле. – Он один нам хозяин, куда повернёт, туда пойдём.

Ним пихнул его локтем в бок. Когда-когда, а сейчас Велемир точно был прав.

Тропа снова повернула, расступились последние ели с можжевельниками и бересклетовыми кустами, и путникам открылось поле, сплошь поросшее увядшим золотарником. В сиреневых туманных сумерках травы казались не бурыми, а серо-серебристыми, хотя в беспрестанном сиянии огней это трудно было разглядеть.

Вдалеке виднелись деревенские избы, но Ним и думать забыл о крове и отдыхе: на поле творилось нечто трудноописуемое.

Длинные шесты с целыми гроздьями цветных фонарей возвышались повсюду, как подсолнухи в огороде, осыпая сотнями бликов три крытые повозки и дощатую перевозную сцену под пологом-шатром. Перед сценой расположились самые странные музыканты из всех, которых когда-либо видел Ним: трудно было понять, где заканчивалась их кожа и начинались костюмы, где чешуя, перья и шерсть становились богато украшенными причудливыми нарядами, и у кого на руках красовались перчатки, а у кого когти и многосуставчатые пальцы были настоящими. Инструменты у музыкантов тоже отличались разнообразием и не походили ни на что привычное – не дудки, не рожки, не домры и не бубенцы. Возглавляла оркестр старая женщина с мутно-перламутровыми глазами и чуть поблёскивающей кожей. Её голову венчала высокая диадема с каплями жемчуга, а сморщенные губы дули в сложносоставной инструмент из полых костей каких-то мелких животных.

Музыка сливалась с туманом, плелась печальными, но манящими переливами, звала к себе зачарованным плачем, и трудно было противиться её волшебному зову, обещающему что-то неведомое, сказочное, желанное…

Ним бессмысленно шагнул вперёд, но Велемир схватил его за плечо.

– Не нужно. Не видишь, что ли? Меченые. Из гильдии. Худо, не в ту деревню пришли.

– Не бойтесь! Они не опасны, – возразил Жалейка. Он ближе всех подобрался к сцене и смотрел на музыкантов с немым восхищением. – Я ведь говорил уже, неверная молва о них ходит, сами убедитесь сейчас.

Ближе к деревне Ним заметил движение: со дворов робко выходила молодёжь, приманенная музыкой, и по тусклому блеску можно было понять, что девушки надели на головы и шеи медные украшения, принарядились, как к празднику.

– Да не зачаруют, подходите ближе! – продолжал распинаться Жалейка. Внезапно он присел на траву, стянул сапоги, зашвырнул их