что чащи и тайные тропы её не пугали, так же как комары, липкие сети паутин, метящие прямо в лицо, стылые туманные ночи и прочие невзгоды лесного пути. Я думал сперва, откажется ночевать под открытым небом, на лесной подстилке, подставляя тело туманам и росам, но нет, ни слова не сказала, не вздохнула тяжело лишний раз. Вечерами, когда мы все втроём рассаживались вокруг костра, прогоняющего осеннюю хмарь, я время от времени ловил в её глазах прежние искры неподдельного страха и понимал, что она готова стерпеть все лишения пути, лишь бы не возвращаться назад.

Капало что-то мерзкое с неба, но ветки, прочно переплетённые над нашими головами, защищали от непогоды. Костёр горел, жарились две заячьи тушки под строгим присмотром Рудо, и нити слюны свисали с его губ едва ли не до земли. Огарёк сел по другую сторону от костра, а вот Игнеда, как нарочно, жалась ближе ко мне: сидела, обхватив колени, и задумчиво смотрела на огонь.

– Пропала бы без тебя, соколик, – произнесла она тихим голосом. Сейчас она совсем не походила на властную княгиню, привыкшую к роскоши, – деревенская баба, сбежавшая в лес миловаться. – Ты хороший.

– Брось. – Я ткнул ножом зайца, проверяя, пойдёт ли кровь или бурый мясной сок. – Соколов не бывает плохих или хороших. Мы такие, как князю надо.

– Даже сейчас? – Игнеда игриво улыбнулась. – Князю не было нужно, чтобы ты прятал меня по лесам.

Я тихо выругался.

– К словам не цепляйся. Хитрости твои бабьи мимо меня пройдут. Не люблю попусту болтать.

Из кустов на нас таращились дикие Гранадубовы лешачата: худые, серо-зелёные, с целыми кронами запутавшихся веток на головах. Я показал им соколий камень: смотрите, сокол я, и спутники мои под моей защитой. Мне не хотелось, чтобы они позвали Гранадуба.

Огарёк подобрал с земли несколько шишек и начал ловко подбрасывать их, тут же ловя другой рукой. Я диву давался: надо же, такое ведь только у скоморохов увидишь. И точно, вспомнил: Огарёк ведь не раз грозился показать, чему научился, пока ходил с ватагой.

– За это ты деньги брал? – спросил я.

Огарёк осёкся, ошибся, и все шишки посыпались на землю. Он сгрёб их пятернёй и шустро убрал в карман, словно и не было ничего.

– Брал. Повезло тебе, что сейчас с тебя не прошу.

Он ехидно сощурился, глядя на меня, но тут же помрачнел и отвёл взгляд. Я понял, что это из-за Игнеды, которая норовила вот-вот положить голову мне на плечо.

– Не будем спорить, кому из нас повезло. Вот княгиню отвезём, а потом поможешь мне найти скоморошьего князя. Ты на меченого похож, заманишь его для меня? Прикинешься, что в гильдию хочешь и на всё готов. Что, приведёшь мне властителя Мори?

Огарёк хмыкнул себе под нос и выразительно подсел ближе к заячьим тушкам. Вздохнув, я отрезал ему щедрый ломоть горячего мяса и протянул на ноже.

– У нас в тереме первый кусок достаётся князю, – заметила Игнеда. – Что же ты, ставишь мальчишку-калеку превыше меня и себя самого?

Рудо сел вплотную к Огарьку, выпрашивая хрящи, и мальчишке приходилось отворачиваться, есть украдкой и быстро, пока пёс не потерял терпение. Я отрезал ещё кусок и поднёс Игнеде.

– Мы не в тереме, в чаще лесной. Какие тут порядки? Кому захотел, тому первому и подал. А мог бы один всё съесть и поделиться только с псом. Здесь свои князья, лесные, стало быть, и ты не княгиня.

Игнеда скривила нос, но заячье мясо схватила жадно, не боясь запачкаться жиром. Мне это понравилось.

Я уж думал, она оставила свои бабьи сладкие речи, но, едва мы расправились с трапезой, начала по новой. Положила голову мне на плечо и томно вздохнула.

– Спать-то холодно на земле будет. Ляжешь рядом, соколик?

Говорила, а сама прижималась ко мне жарче и жарче. Кровь прилила к моему лицу, и вовсе не догоравший костёр был тому виной. Отпихнуть Игнеду я не мог, но и терпеть такое самоволие не собирался. Огарёк нарочно цокнул языком громко и отвернулся, стал пристраиваться на ночлег. Довольный Рудо уже дремал, но по чутко подрагивающим ушам ясно было, что мимо такого стража никто не проскочит.

Я и не заметил, когда Игнеда успела положить руку мне на грудь, а губами почти прижаться к шее. От неё дивно пахло: лесом, какими-то душистыми маслами и дико, терпко – дичью, что служила нам ужином. Я понял, что ещё миг – и не смогу сдержаться, потому резко встал и сорвал несколько пушистых еловых лап. Игнеда смотрела на меня с досадой и недоумением.

– Не замёрзнешь. Ветки тебе постелю рядом с костром, согреешься. Не зима, ночь не студёная, а дождь уже и кончился.

Игнеда обиженно устроилась на постели, что я соорудил для неё, и до самого утра не произнесла ни слова. А мне спалось неважно: никак не шли из головы её горячее дыхание и чарующий запах.

* * *

Как всегда это бывает, осень нагрянула внезапно, застала нас врасплох, спустилась откуда-то сверху, и в одно утро лес стал прозрачным, зазолотились монетками листья берёз и вязов, алым кружевом накрылись рябины, а под ногами развернулся шуршащий ковёр, по которому даже лапы Рудо не могли ступать бесшумно. Скоро, скоро нечистецы заснут глубоким сном до самой весны, скоро станут леса и реки пусты, тихи, отдадутся на волю других, студёных и зимних сил, и только друг мой Смарагдель, вечно мающийся без сна, будет слоняться по своим опустевшим угодьям, да засядут за печками домовые, летом бродящие по дворам и конюшням. В былые годы мы со Смарагделем частенько коротали зимние вечера вместе, за чаркой терпкого лесного сбитня или доброй браги. Иногда спорили даже, кто больше выпьет, и Смарагдель неизменно перепивал меня, а я позорно забывался хмельным сном и просыпался под смех лесового. Мне стало тоскливо. Гложило меня разное, и это разное могло разрушить всё, чем я дорожил. Удастся ли ещё вот так беззаботно посидеть с единственным неспящим лесовым?

За дни пути тропы много раз ныряли в самые глухие чащи, истончаясь почти до толщины девичьей косицы, и так же много раз выводили в сторону деревенек и одиночных дворов, и кое-где мы даже останавливались, не всё ведь спать под небом и грызть лисьедухи да пойманную дичь. Откуда-то нас гнали, даже не выслушав: чурались чужаков, которые могли принести Морь в их тихие уголки, и я не мог их винить, вспоминая Видогоста. Где-то тревожно пахло дёгтем и можжевельником, где-то мирно смердело скотом, помоями и гнилыми яблоками, но в целом всё было спокойно.

В один из дней тропа вывела нас на утоптанный пустырь, расположенный на равном расстоянии от трёх крупных деревень. То было брошенное шутовское стойбище. Покидали его, видимо, в спешке. Земля была изрыта следами человеческих ног и лошадиных копыт, вокруг прогоревших костров разбросали головни, две телеги изломали, одну перевернули кверху колёсами… Лоскутный шатёр изодрали в клочья и бросили бесформенным кулём. Я спешился, внимательно осматривая место. Судя по всему, скоморохи покидали стойбище неохотно, едва ли не с боем – тут и там валялись обронённые вещи, я нашёл даже вдавленную в грязь пищалку в виде птицы.

– Сами ж они где? – тихо спросил Огарёк, смотря по сторонам испуганно и недоверчиво.

– Прогнали, ясно то, – ответила вместо меня Игнеда. – И правильно сделали. Я бы тоже приказала изгнать.

Среди лоскутов шатра и груд какого-то хлама что-то тихонько вздохнуло. Огарёк поковылял туда, на всякий случай пригнувшись.

– Смотри, осторожней будь, – предупредил я и пошёл дальше, смотреть, нет ли оружия или каких других ценностей. Шуты гильдии, слышал, богаты, почти как сами князья, – одежды их исшиты самоцветами, даже куклы для представлений щеголяют в жемчужных ожерельях. Эти, видать, до гильдии не доросли. Всё, что я нашёл, это черепки разбитых мисок, несколько деревянных ложек, подкову, простецкий костяной ножик, растоптанный бубенец и трещотку.

– Кречет! – послышался взволнованный окрик Огарька. – Кречет, ты глянь!

– Чего ещё? –