Для его создателей она была последним оплотом Человечества. В ее вместительных пещерах exercitus Romanorum сложили миллионы тонн смертельного оружия, оставшегося от веков яростных войн. Лаций жил в мире. Но разве не могло случиться так, что из темноты за Поясом Койпера вдруг появится неизвестная раса, напомнив о жутких варварских завоеваниях в прошлом?

Запастись оружием было недостаточно. Требовался разум, чтобы взяться за меч. А со времен войны с Алекто Res Publica опасалась ноэмов. Несмотря на их добрую волю и несомненное благосостояние, которое они приносили Человечеству, ноэмы все равно оставались чужаками. Первый из них, Ахинус, появился из примитивного и беспорядочного волнения человеческой ноосферы. После он создал Перворожденных, а те произвели на свет всех остальных – и в их числе Плавтину. Следовательно, сам Человек не сотворил ни единого Интеллекта – если оставить в стороне ужасный провал, которым стала Алекто.

Потому в лунную крепость отправили бригаду инженеров, поставив перед ними задачу: создать оружие, которое обеспечит новому Риму военный суверенитет; залог того, что Рим останется хозяином своей судьбы: Интеллект исключительно человеческой конструкции. Это заняло у них столетие. Пробных попыток и неудач хватало. Отон помнил, что его рождение было медленным, болезненным и хаотичным процессом; еще не открыв глаз, он уже был вооружен с головы до ног, как его марсианские собратья.

И создан он был с единственной целью – как защита для всего человеческого рода, последняя гарантия против массового уничтожения; воин среди воинов, вскормленный их богатым боевым опытом.

Несмотря на все перипетии своей капризной истории, римляне строго вели архивы; начиная с определенной эпохи, у них возник обычай хранить записи действий каждого солдата и офицера во время конфликтов – чаще всего гражданских войн из-за тернистого престолонаследия – как доказательства во время изощренных юридических процедур, которые римляне, как хозяева вселенной, сами себе вменяли в обязанность.

Мощный разум Отона поглощал все и все анализировал. Старые карты и мудрые изречения, отчеты и репортажи, литературу, сказки, психические записи. Он прочел – или, вернее, впитал в себя – «Анабасис» и «Записки о галльской войне», «Поражение в степи», «Семь принципов» и «К вечному миру», «Теорию партизана» и многие другие эссе. Живой аскетичный стиль Цезаря его воодушевил. Старые стратеги прошлого были правы. Всякая победа частично основывалась на политике и психологии. Все остальное решалось в грязи, в тысячах рукопашных, о которых полководец ничего не знал. Однако концепты этого искусства, сложные дихотомии стратегической мысли – все происходило из смутной идеи: щит и меч, ракеты и противоракетные снаряды, блиндажи и торпеды, взаимное разрушение и эскалация террора, местные бои и глобальная политика, стратегические отступления и герильи. На самом деле ничто не могло заменить инстинкт. Потому Отона стали погружать в симуляции, воспроизводившие смертельные игры – усладу человеческой истории, и он следил за сложностями кампаний Ганнибала, Траяна, Ли Сунсина, Карла Великого, Наполео Корсиканского, Во Нгуен Зяпа, Куина или Тита Второго. Технологии развивались, ритм убыстрялся, разрушения становились все масштабнее. Но все это ничуть не меняло людей и их природу.

Абстрактных исследований не хватало: интуиция, это мышление срезанного пути, могла прийти лишь из личного, плотского понимания. Потому Отон познал войну. Прямо, без посредников, с помощью самой совершенной, самой точной техники, с лучшим эффектом погружения, которого только могла добиться наука того времени. Оставаясь бестелесным, он тем не менее прожил тысячи жизней, отслужил во всех армиях, сражался в каждом бою. Лед Рейна трещал под его ногами, когда он переходил реку, намереваясь усмирить германские племена. Сассанидские[21] стрелы вонзались в его поднятый щит. Посреди густых джунглей Terra Nova Occidentalis он без сожаления предавал огню огромные каменные города с древними священными пирамидами. Он умирал от жажды в огромной нумидийской пустыне, где свирепые черные воины в какой-то момент обратили в бегство имперских стрелков. Он вел штурмовой танк по затиснутым меж гор плато Бактрии[22] во время войны против Империи Цинь. Его кожа покрывалась волдырями от разрывов атомных снарядов, но он упрямо шел вперед, перебегая от воронки к воронке с гранатометом в руках посреди развалин Константинополя. Он прятался среди трупов товарищей, чтобы спастись от механических ищеек Второй Джамахирии. Он собственными руками казнил последних военных преступников экологической диктатуры, забаррикадировавшихся в опустошенном Риме, а потом и его самого слизнуло языком небесного огня.

Но человеческая история не сводилась к длинной литании побед Рима. Его создатели сделали так, чтобы он посмотрел на все глазами врагов, глазами побежденных. Становясь по очереди галлом, бретонцем, селевкидом, парфянином, ацтеком, сонгайцем, японцем, он лицом к лицу встречал наступление неумолимых легионов, которые завоевали для Рима всю вселенную, – если только не наоборот. Он участвовал и в победе при Герговии, и в безнадежном поражении при Алезии. С обнаженным торсом и лицом, раскрашенным темной краской, смеялся, глядя как Квинтилий Вар[23] спрыгивает с лошади и бросается на собственный меч, чтобы избежать бесчестия плена. Ось его колесницы сломалась на Каталаунских полях, и в досаде он бросил свой лук на землю, проклиная богов за то, что ему придется бросить добычу. Великолепие колонн Кесарии в Иудее в последний раз тронуло его сердце, и, умирая на зеленой траве со вспоротым животом, он задавался вопросом, мог ли его единый бог желать разрушения такой красоты. Он не успел вовремя надеть противогаз в траншее на берегу[24] Оксуса, и чувствовал, как его легкие постепенно разжижаются. Он удерживал позицию на развалинах Великой Стены, вооруженный лишь одной трубой-гранатометом, и с тоской в сердце смотрел, как поднимают пыль вереницы бронемашин XIII Парного легиона[25]. Глаза ему вымораживал космический холод, а он с бесполезным ножом в руке все еще защищал последние врата святилища Алекто в Поясе.