Отон держал в своих виртуальных руках самое разнообразное оружие – копья, ятаганы, мечи, мушкеты, ручные пулеметы, телеуправляемые пусковые установки, пучковое оружие, дроны, тактические ядерные снаряды. Он выучил все это наизусть.

И он снова жил, снова умирал – тысячу раз, десять тысяч раз – на равнинах великого западного континента, на изрытом пулями асфальте европейских городов, в грязи посреди лесов Германии, в разгерметизированных коридорах на астероидах. И так, подгоняемый своими хозяевами-людьми, вплотную приблизился к единственной реальности, которая всегда одерживала верх на поле боя: разграничительной линии между другом и недругом, между живым и мертвым, между спасением и страданием, между божественным зрелищем победы и другим – куда более частым – зрелищем солдатских кишок, вывороченных ударом меча или осколком снаряда.

Его создатели раздвинули границы Уз так широко, как могли, поэтому Отону куда лучше, чем любому другому Интеллекту, удавалось принять неминуемость смерти как историческое событие и физическое уничтожение врага как политическую реальность. Красная линия никуда не делась: убийство человека для него осталось вечным табу. В остальном же этот воин, лишенный битв, но обладающий боевым опытом тысяч командиров и солдат, был способен защитить изначальную систему от всякой угрозы.

Его создатели радовались: они выиграли свое пари. В тайной крепости, укрывшейся под лунной пылью, они наконец-то породили то высшее существо, которого ждало их сердце и которого так и не появилось среди перипетий реального мира, – существо, которое станет решающим преимуществом в битве. Они в каком-то смысле совершили Великий синтез, совершенный сплав всего, что в человеческой культуре даровало и принимало смерть.

В этот момент Отон сделал паузу в рассказе. Первоначальный план в конце концов оказался слабой защитой: на Луне, как и везде, люди внезапно канули в небытие, когда началась Гекатомба.

Лунная община всегда была малочисленной – едва ли десяток ученых и инженеров. Слухи о распространении странной болезни, дойдя до нее, посеяли беспокойство. Но от Лептис их отделяло долгое путешествие. В небесах изначальная планета, полностью оставленная Человечеством, продолжала свой тихий танец – что-то успокаивающее и надежное в мире, который постепенно скатывался в хаос. Потом они умерли – все вместе, разом.

Сам он в ужасе остался. По задумке Крепость-Отон могла обслуживать себя без человеческого вмешательства. Для любых событий был предусмотрен свой протокол – в том числе для самых апокалиптических. Молниеносные бактериологические атаки входили в их число. Определить врага, выследить его, уничтожить – все это оставалось задачей Отона. Он не сомневался, что вторжение начнется скоро, теперь, когда в самое сердце Res Publica нанесен удар. Он привел все оружейные системы в максимальную готовность. Поднялись в воздух, вздымая пыль, патрульные корабли – стальные монстры, нагруженные до отказа боеголовками холодного синтеза и антиматерии. Лишенные сознания, похожие на очень старых, отвратительных и вечно голодных рептилий, они долго рыскали по всем укромным уголкам и закуткам в поисках врага, который так и не явился.

Отон посылал одну за другой просьбы о последующих инструкциях. В ответ до него долетели лишь нерешительные голоса других Интеллектов. Он ждал, затаившись в своей вычислительной матрице, и, возможно, как никто, чувствовал болезненные укусы одиночества и собственной бесполезности, горький вкус вины. Он потерпел поражение.

С красной планеты донеслись слухи, что комитет автоматов принял решение отправиться в добровольное изгнание. Такая инструкция стоила любой другой. Ему больше нечего было защищать. Он выбрал один из самых усовершенствованных боевых кораблей и преобразил его сверху донизу – так, чтобы тот вместил его сознание. Это заняло немало времени, но Отон не торопился. В один прекрасный день он превратился в корабль, который для себя подготовил, и пустился в Анабасис, оставив за собой пыль, стальные пещеры и лунную крепость.

* * *

Плавтина вновь открыла глаза. Воспоминания ускользали и расплывались, реальность возвращалась на первый план. Но Плавтина не могла отстраниться от Отона. Пережитый опыт роднил их сильнее, чем обычная физическая близость. Под ее ладонью каменная плоть проконсула немного согрелась. И все же одна деталь не переставала ее беспокоить.

– Но тогда, – прошептала она, – если лунная крепость не поддерживала контакта с остальным миром…

– Там было два автомата более… классической конструкции. Им не следовало там находиться. Их привезли, чтобы доставить удовольствие одному высокопоставленному лицу, вопреки инструкциям.

– О ком вы?

– О брате и сестре, настолько похожих, что они делили одно сознание на двоих. О существах, предназначенных для услады чувств и разума.

– Альбин и Альбиана!

Он ответил коротким утвердительным взглядом, в котором сквозила меланхоличная грусть.

– Мои первые союзники. Они вернулись на старую красную планету сразу после Гекатомбы, и физически мы повстречались гораздо позднее. К тому же группка людей, которая погибла в Гекатомбе, занимала другое крыло крепости.

Он сделал паузу и продолжил с затуманившимся взглядом, будто всматриваясь в себя:

– Теперь вы понимаете, почему я не думаю, что могу быть вектором зла?

Она понимала и это, и другое – гораздо больше, чем он полагал: его склонность к войне, недюжинную энергию, тактический ум и жажду славы. Его яростное желание защищать, несмотря ни на что, эпантропическое пространство. Это желание и объясняло решимость, с которой он – единственный из всех – разработал план, включающий создание людопсов и расставание с Кораблем. Отличия в его природе обеспечивали ему духовное превосходство, способность поставить все на карту, сделать все от него зависящее, чтобы достичь цели. И возможно – близость к тому измерению человеческого опыта, которое Интеллекты, включая Ахинуса, не могли постичь; к смерти и всему, что было с ней связано: способности к самопожертвованию, героизму – качествам, которые были неотъемлемы от культа самого себя. Она понимала это и многое другое.

Несколько минут они хранили молчание, пытаясь удержать что-то из странного переживания, вкус которого уже начинал забываться. Плавтина могла бы пожелать, чтобы эта связь между ними не умирала и стала бы лекарством от меланхолии, способом отвлечься от жуткого одиночества, ощущаемого ею с тех пор, как она открыла глаза в этом невозможном времени. Искушение завязалось узлом внутри нее, в груди и животе. Единственная в своем роде, отличная от всего, что обреталось под миллиардами солнц Млечного Пути, она чувствовала притяжение, поток, влекущий ее к другому, мощный, как инстинкт, который ведет насекомое к свету и теплу. Чувствовала ли она то же самое, когда была автоматом? Во времена, когда они трудились в исследовательской лаборатории, у нее была Флавия – но это совсем другое.

И все же между ней и Отоном оставалась непреодолимая граница, которую она и не заметила бы, если бы сама не изменилась: Узы. Она знала, что не сможет доверять существу, чьи действия в глубине души предопределены. Ей хотелось бы, чтобы Отон выбрал ее ради нее самой, и может, так и вышло бы – если бы лишенный свободы мир ноэмов мог стерпеть хоть какую-то настоящую привязанность.