– Хорошо, что ты знаешь дорогу, – с наигранной веселостью сказал я. – Одному мне отсюда нипочем бы не выбраться.

– Выберешься, – ответила Погода, оглянувшись через плечо. – Двигатель сам выведет тебя, не беспокойся.

– Но ты, конечно, вернешься вместе со мной.

– Нет, Иниго, я останусь здесь. Это единственный способ сделать так, чтобы мы все добрались до цели.

– Не понимаю. Когда ты починишь двигатель…

– Все не так, как ты думаешь. Двигатель нельзя починить. Я могу только помочь ему, снять с него часть вычислительной нагрузки. Но для этого я должна быть рядом с ним. Внутри его.

За разговором мы вышли на открытое пространство, самое большое из встретившихся нам по пути. В этой похожей на коробку комнате или камере не было никаких механизмов, лишь одна штуковина поднималась от пола до высоты моего пояса. У нее была плоская вершина и расширенное основание, придававшее ей сходство с пнем. Она светилась тем же цветом артериальной крови, что и все вокруг.

– Мы пробрались в самое сердце узла управления двигателем, – сказала Погода, опускаясь на колени возле «пня». – Ядро реакции находится где-то в другом месте – мы не смогли бы выжить рядом с ним, – но здесь рассчитываются реакции как для правого, так и для левого двигателей. А теперь хочу кое-что показать. Думаю, так тебе проще будет представить, что меня ждет. Надеюсь, ты к этому готов.

– Как всегда.

Погода коснулась «пня» с двух сторон и на мгновение закрыла глаза. Послышался щелчок и жужжание скрытого механизма. Верхняя часть «пня» раскрылась по широкой дуге, изнутри ударил ярко-голубой свет. Откуда-то из глубины поднялся жуткий холод, протянувший ледяные пальцы к моему горлу.

Что-то вылезло изнутри «пня», словно поднявшись на пьедестал. Это был стеклянный контейнер, пронизанный множеством серебристых кабелей, каждый из которых утопал в морщинистой коре непомерно раздутого мозга. Мозг раскрылся, как лопнувший при выпечке пирог, и я понял, что это из разломов сочился голубой свет. Я заглянул в один из них, пытаясь рассмотреть геологические пласты мозговой ткани, но тотчас зажмурился от ослепительного сияния. На дне трещины в мерцающем дневном свете бурлила масса крошечных ярких предметов.

– Это компьютер, который производит вычисления, – объяснила Погода.

– Он выглядит совсем как человеческий. Пожалуйста, скажи мне, что это не так.

– Он человеческий. По крайней мере, был таким поначалу, до того, как заполнившие его машины преобразовали внутреннюю структуру. В моей голове, – Погода прикоснулась пальцем к виску, – всего лишь двести граммов искусственных материалов, но даже при этом мне необходим гребень, чтобы справляться с тепловой нагрузкой. А общая масса различного оборудования в этом мозге – около килограмма. Его нужно постоянно охлаждать, как турбонасос. Вот почему он раскрыт – так тепло рассеивается быстрее.

– Это чудовищно.

– Только не для нас, – резко возразила она. – Мы считаем его удивительным и прекрасным.

– Нет, – твердо заявил я. – Дай я тебе объясню. Ты показала мне живой человеческий мозг, превращенный в раба.

– Ни о каком рабстве и речи быть не может, – ответила Погода. – Этот мозг сам выбрал свое предназначение.

– Он выбрал вот это?

– Это считается большой честью. Даже в обществе сочленителей, накопившем огромный опыт увеличения умственных ресурсов, нечасто рождаются те, кто способен управлять реакциями в сердце С-двигателя. Ни одна машина не справится с этой задачей лучше, чем живой разум. Конечно, мы могли бы создать машинный разум, который действительно был бы механическим рабом, но тем самым нарушили бы один из самых строгих наших запретов. Машина не может думать, если только она не делает это по своей собственной воле. Поэтому мы оставляем нашим добровольцам органический мозг, пусть даже ему и потребуется помощь килограмма лишенных сознания обрабатывающих устройств. А почему лишь немногие из нас обладают подобным талантом… Это для нас великая загадка. Когда Галиана искала пути совершенствования человеческого разума, она предполагала, что мозг станет полностью познаваемым. Это одна из редких ее ошибок. Как среди недоразвитых иногда появляются гении, так же что-то похожее случается и у нас. В детстве мы все проходим тестирование на этот дар, но мало кто демонстрирует даже слабые способности. И единицы из тех, у кого способности все-таки проявляются, достигают той степени зрелости и надежности, которая делает их подходящими кандидатами на внедрение в двигатель. – Погода доверительно взглянула на меня. – Их действительно высоко ценят, настолько высоко, что многие, не имеющие этого дара, завидуют им.

– Но даже если они достаточно одарены… никто не пойдет на такое добровольно.

– Ты не понимаешь нас, Иниго. Мы создания разума. Этот мозг не считает себя заточённым здесь. Он находит окружающую обстановку восхитительной и удобной, как оправа драгоценного камня.

– Легко тебе говорить за других.

– Но я сама была близка к этому. Очень близка, Иниго. Я прошла все предварительные тесты. Меня сочли исключительно одаренной по меркам моей группы. Я знаю, каково быть особенной даже среди гениев. Но потом оказалось, что я все-таки не настолько особенная, и меня вывели из программы.

Я посмотрел на распухший, потрескавшийся мозг. Его жесткое голубое свечение навело меня на мысль об излучении Черенкова, бурлящем в ядерном сердечнике.

– И ты жалеешь об этом?

– Я стала старше, – ответила Погода. – И поняла, что быть уникальным… вызывать восхищение… это не самое главное в жизни. С одной стороны, я по-прежнему восхищаюсь этим мозгом, по-прежнему высоко ценю его редкую и хрупкую красоту. Но с другой стороны… не чувствую зависти.

– Ты слишком долго прожила среди людей, Погода. Ты понимаешь, как прекрасно ходить и дышать.

– Может быть, – с сомнением в голосе ответила она.

– Этот мозг…

– Это мужчина, – сказала Погода. – Я не могу передать тебе его имя лучше, чем назвала свое. Но я легко читаю его воспоминания. Когда его поместили сюда, ему исполнилось всего пятнадцать. Совсем еще мальчик. И он провел в этом двигателе двадцать два года по корабельному времени, а по общемировому – шестьдесят восемь лет.

– Он так и останется здесь до конца жизни?

– Если ему самому не надоест или с кораблем не случится авария. Время от времени, как сейчас, сочленители могут вступать в контакт с внедренным мозгом. Если они узнают, что он хочет уйти на покой, то могут заменить его или вывести из эксплуатации весь двигатель.

– А что будет потом?

– Дальше решает он сам. Может вернуться к телесной форме, но это будет означать потерю сотен грамм оборудования нейронной поддержки. Некоторые готовы к такому изменению, но согласны на него далеко не все. Другая возможность – вернуться в одно из наших Гнезд, оставаясь почти в том же виде, только без необходимости управлять двигателем. И таких случаев немало.