И злой, он покидал покои, требуя оставить его в одиночестве.

Лизавета оставляла.

В конце концов, никто не требовал следовать за неприятным сим человеком неотступно. Она оставалась в гостевых покоях с Ангелиной Платоновной, которая уж точно нуждалась в поддержке и утешении. Ибо когда супруг уходил, пухлое лицо его жены вдруг покрывалось пятнами, а все три подбородка начинали меленько дрожать.

Ангелина Платоновна часто моргала, сдерживая слезы.

Она все еще стеснялась Лизаветы, робела перед нею, как робела и перед комнатными девками, и перед лакеями, и перед прочим всем людом, которого во дворце стало вдруг до невозможности много. А ведь празднества только-только начинались.

– Вы уж простите его, – в который раз произнесла Ангелина Платоновна. – Он ведь… он скоро уйдет и знает это. Вот и бесится.

– А целители?

Ангелина Платоновна, нынче обряженная в платье небесного колеру, щедро расшитое серебристым кружевом, лишь пожала плечиками.

– Говорят, что шансов нет. Мы ко всяким обращались. У нас есть деньги… скопил за службу-то…

И скромное это признание заставляло Лизавету отворачиваться. А зеркала в гостиной отражали не ее, но другую какую-то девицу, тоже рыжеволосую, тощую и с неприятным лицом.

– Деньги-то есть, а счастья… как не было, так и… – Ангелина Платоновна махнула ручкой. – Я Левоньке отписалась, чтоб приехал… а он ни слова в ответ. Услали на границу, а за что?

Удивление ее, непонимание были столь искренни, что Лизавета закусила губу. И вправду не понимает? Или…

– Он не виноват, – Ангелина Платоновна прижала мягкие ладошки к груди. – Я и Ганечке говорила, что мальчик не виноват… он хороший, славный… один раз оступился…

Оступился? И убил.

– А его на границу… Тогда с Ганечкой крепко поругались… я думала, что штраф… у нас деньги есть, вы не подумайте, папенька мой генералом был… раньше, давно… и маменька хорошего рода. Мне приданое положили. Мужа подыскали. Он хоть строгий, а… занятой, да… все на службе и на службе. Левочку я одна, считай, ро́стила…

Ро́стила и вырастила.

Подали чай, и Лизавете подумалось, что картина-то препасторальнейшего свойства. Сидят две дамы в гостиной, чаи попивают. И кружевам с бантиками в оной картине самое место.

Как и чайнику серебряному. Чашечкам белого полупрозрачного фарфору.

– Он у меня единственный… – Вольтеровская продолжала мять платочек. – Доктора больше не велели, и без того едва не преставилась…

Ангелина Платоновна широко перекрестилась и голову наклонила.

– Три дня лежала… и Левонька родился слабеньким… никто и не думал, что жить будет. Помню, тогда я лежу, едва-едва дышать способная, а Ганечка заглянул и на службу отбыл. Сказал только, что, мол, если чего, то ему сообщат…

Да уж, тактичностью Вольтеровский, как Лизавета успела убедиться, не отличался. Ангелина Платоновна же губу нижнюю покусала да и продолжила. Верно, совсем уж ей в родном доме тоскливо, если она так с незнакомым-то по сути человеком разоткровенничалась.

– Он, знаю, и за гробовщиком велел послать… на всякий случай. Он не злой, вы не подумайте, просто предусмотрительный.

От этакой предусмотрительности Лизавете стало не по себе. Она повернулась к окну, благо выходило оно на сад. За стеклом светило солнце.

Трава зеленела.

Кусты тоже зеленели. Пели птички где-то там… То есть в гостиной слышно было лишь шумное дыхание Ангелины Платоновны.

– Я-то выжила… и Левонька тоже… кормилиц ему нашла трех, и нянек еще, только вы пока молодая совсем, детей своих нет, думаете небось, если няньку взять, то и все заботы на нее перекинуть можно. Только как я могла своего мальчика какой-то неграмотной бабе доверить? Вдруг бы она ему дурное что сделала? Не со зла, конечно, но по недомыслию… я рядом-то была… следила… Одна, представляете, хотела жеваным хлебом накормить. Другая едва сала кусок не впихнула, мол, на деревне всегда так делают… Дикость, да… Потом уже всех прогнала, сама стала… Конечно, Ганечка сердился, говорил, что это не дело. Только… у него работа, а мне что? По магазинам кататься, дитя бросивши?

Ее лицо разгладилось, помолодело словно.

– Вы себе представить не можете, какой он хорошенький был… просто прелесть. Я ему волосики с сахарной водичкой завью, костюмчик розовый[1] вздену… все восхищались. Вежливый был. Ласковый… чудо, а не ребенок… Потом уже Ганечка наставников нанял. В школу отослать хотел, но я воспротивилась. Какая школа? Там же неизвестно, что твориться будет…

Она рассказывала о сыне легко, с восторгом и затаенной надеждой, что восторг этот ее всенепременно разделят. И Лизавета разделяла, улыбалась, кивала, соглашаясь, что именно так все и есть, что нет на свете человека лучше, чем Лев Вольтеровский.

А что он там кого-то убил?

Наветы.

Сплетни. И вообще случайность. А случайности и с лучшими происходят. Что ж теперь мальчику, остаток жизни на границе провести? Там, между прочим, опасно, хотя Ганечка и заверил, будто пристроил сына в место спокойное, но он же мужчина, а мужчины в большинстве своем к детям равнодушны.

И сами бессердечны.

Это Левонька исключение. Ах, какие письма он пишет матушке… Ангелина Платоновна читает и плачет, перечитывает и тоже плачет. И конечно, деньги шлет. А то ведь Ганечка дюже из-за той неприятности разгневался, содержание урезал. Сто рублей в месяц всего.

Что такое сто рублей?

Лизавета чашку отставила, опасаясь не совладать с собой. Сто рублей? Если б у нее были эти сто рублей в месяц, хватило бы и на целителя тетушке, и на воды, и на…

– Я ему и шлю понемногу, когда сто, когда двести… Ганечка мне тоже содержание положил, а много ли мне на старости лет надобно? Только чтобы мальчик счастлив был.

И глаза Ангелины Платоновны опасно заблестели, а Лизавета поняла, что слез не выдержит, что эта женщина, пусть и добрая, но в доброте своей слепая, вызывает в ней куда больший гнев, нежели супруг ее, приложивший все силы, дабы замять позорную историю.

Его хотя бы понять можно.

И ее тоже, но до чего не хочется… и неужели не видит она, как изуродовала сахарного своего мальчика всеобъемлющею этой любовью? Рассказать?

Не поймет. Не поверит. Не…

– Говоря по правде, – доверительно произнесла Ангелина Платоновна, чашку отставляя. – Ганечка не хотел ко двору ехать, все норовил больным сказаться, но я уговорила. Когда еще такой шанс будет за мальчика попросить?