Чужак пожал плечами и к свертку наклонился.

Потянул за связки.

Ладони вспотевшие – дрожат рученьки подлые, как есть трясутся – о штаны отер. А Сидорыч статую отставил. Ненадежное это дело, да и паренек непростой, сторожкий, к такому на расстояние удара не подберешься. Рисковать же Сидорыч не желал.

У него здоровье уже не то.

И сердце прихватывает. И пальцы на ногах немеют… нет, иначе надобно. Если и были у него сомнения, то, увидевши, что чужак из свертка достает, Сидорыч их отбросил. Это ж как ему удалось-то в театру да цельную винтовку пронести? И не нашенская, бриттская машинка, дальнобойная. С такой, сказывали, в воробья за две мили попадешь, а до царской ложи поменьше будет.

Вот же ж.

Сидорыч погладил фляжку.

Опустил на пол, чтоб не мешалась, пристроил пакет с ушами да и вытянул ножи. Пара, старшиной даренная, уж сколько лет служила верой и правдой. Пусть поблекли рукояти, а сами клинки потускнели слегка, зато в руку легли знакомо, ласкаючись.

Паренек вытянулся, устраиваясь поудобней.

А Сидорыч сделал шаг. И второй.

Замер, примеряясь. И когда магик – а разило от него все ж изрядно – вновь закрутил башкою стриженой, Сидорыч ножики-то отпустил. И крякнул от удовольствия: не забыли руки науку, да и сами клинки, верно сказывают, наученные.

Левый вошел аккурат под шею, перерубив позвонки.

А правый в спину, под левую лопатку. Может, оно и излишне, да только там, в горах, бить учили наверняка.

Тело Сидорыч после недолгого раздумия вытащил в проход да и кинул поверх мантию Цезареву, мышами слегка поеденную. Еще и шубейку добавил, тоже попорченную, но плотную, зимой Сидорыч в ней грелся, а теперь и труп укрыть сгодилась.

Да, полезных вещей в театре было много.

Винтовку трогать не стал, лишь подумал печально, что сказать придется, а значит, одной тайной станет меньше и навряд ли ему еще раз доведется на императрицу поглядеть. С другое стороны, может, оно и к лучшему, а то ж сердце.

Пальцы.

Того и гляди не станет Сидорыча, кто тогда ее покой сбережет?..

Когда на сцену выпорхнула юная Каврельская, Сидорыч присвистнул от удивления. Как же ж она уговорила-то директора? От шельма! И выходит, что Авронской конец пришел? Или… этакого оскорбления она не забудет, а дружков у примы хватает… быть войне. И стало быть, погодит бабка с травками своими. Когда примы воюют, за театром особый пригляд нужен. А Каврельская хороша, от хороша… особенно сиськи.

Богатые.

В театре было душно.

Пахло благовониями и туалетными водами, а еще свечами, воском и чем-то иным, донельзя сладким, неприятным. Почему-то именно эти запахи мешали Лизавете сосредоточиться.

А может, не они, но страх, ощущавшийся остро.

Вот трепещут веера в руках дам.

Поблескивают драгоценные камни, а в вое хора слышится голос той толпы, которую в театр не пустили. Наследник в своей ложе подле матушки, наблюдает за сценой.

Хлопает.

И прочие тоже хлопают, спеша выразить одобрение, хотя пьеска, честно говоря, преглупейшая. Юная прекрасная пастушка и молодой князь, который влюбляется с первого взгляда, только одной любви мало, ведь есть еще батюшка князя, наследство и невеста по сговору. И само собой, невеста зла и нехороша собой, батюшка деспотичен, матушка коварна.

Влюбленных разлучают…

Вместо сочувствия Лизавета испытала престранное злорадство. А следом и понимание, что пастушки за князей замуж не выходят.

Равно как и маги-недоучки, которые в сомнительного толку газетенках подвизаются.

Но она не просто маг, а баронесса.

И дура полная, коль от единственного приличного в жизни шанса отказалась. То есть она не совсем чтобы отказалась, взяла время на раздумье, но… не устанет ли князь ждать, пока в Лизаветиной голове чего приличного надумается? У него ж дворец под опекой.

Красавиц тьма.

И все-то до одной Лизаветы лучше…

Правда, убиваться, как пастушка, она не станет. И уж точно не будет петь перед утоплением. А вот добрейшей Ангелине Платоновне пьеска по сердцу пришлась, ишь, слезы платочком утирает и даже обиду свою на супруга позабыла.

Почти.

– Сердечно-то как, – сказала она, когда артисты вышли на поклон. И тут же добавила: – А Левонька не видел…

Вольтеровский сделал вид, что не услышал.

Обратный путь был… похож.

Та же толпа, только… чуть более злая? И кто-то свистит, а стенка экипажа вздрагивает, принимая удар. И руки Вольтеровского сжимаются в кулаки.

– Господи ты божечки мой, – Ангелина Платоновна размашисто крестится и спрашивает, кажется, у самой себя: – Что же это творится… что творится…

– Бунт, – мрачно произнес Вольтеровский. – Ишь, разгулялись…

Коляска задрожала, и все вдруг стихло.

– Щиты поставили, – на сухом лице Вольтеровского появилось выражение глубочайшего удовлетворения. – Молодцы…

А Лизавета лишь подавила горестный вздох.

Димитрий сам в толпу не полезет. Он же… он начальствует, и вообще для того особые люди есть. И маги тоже… Таровицкий вон одним ударом спалить всех смутьянов способен.

И тут же стало стыдно.

Там же… там не только смутьяны, там женщины и дети малые, которых взяли на наследника поглядеть. И еще веселья ради. Там просто люди, оказавшиеся случайно, шедшие на площадь потому как праздник. А их огнем?

Душу сдавило недобрым предчувствием.

Может, так оно и должно… кортеж, крикуны подосланные и маги, которые ответят ударом на удар, не особо разбираясь, в чем дело?

Тогда бунт, может, и не случится.

Или наоборот.

А еще захотелось поговорить с кем-нибудь из тех самых магов, в охранение поставленных. Каково им знать, что, возможно, придется по людям бить? Огнем, водой, просто силой… по обыкновенным таким людям, среди которых наверняка сыщутся знакомые.

Если и незнакомые…

Опасная тема.

А в коляске тишина. И лишь Ангелина Платоновна восклицает с немалым возмущением:

– Отчего они смутьянов из города-то не выслали? В такой-то праздник…

Вольтеровский молча подымает взгляд к потолку.

Димитрий Навойский был мрачнее обычного, и немало способствовал тому новый старый костюм, который был слегка измят, слегка испачкан, но в целом весьма подходил для человека малого. Только в плечах вот жал немилосердно, да и спина поднывать стала.

– На площади задержано двенадцать человек, еще семерых на площади придавили, – человек вытер испарину, – не наши… люди, когда поняли, что те в кортеж кидаются… из задержанных семеро – слабенькие менталисты, остальные – с амулетами, усиливающими эмоции.