Общий урон русского корпуса в эти два дня состоял из четырех офицеров и шестидесяти шести нижних чинов; но, к общему сожалению, в числе тяжело раненных был один из выдающихся боевых артиллеристов, командир донской батареи подполковник Поляков.

Таким образом, все силы турок, с таким трудом собираемые ими в Лазистане, были разбиты и рассеяны. «Имея счастье донести об этом Вашему Императорскому Величеству, – писал Паскевич государю, – повергаю к стопам Вашим четыре знамени лазов, народа храбрейшего между всеми азиатскими племенами». С этим донесением был послан карабагский султан Фарадж-Уллах-бек, особенно отличившийся в последнем сражении. Паскевич хотел в лице его обратить внимание государя на мусульманские полки, боевая служба которых так высоко им ценилась.

4 августа весь русский корпус перешел к Балахору. Отсюда произведена была рекогносцировка к стороне Куанс-Кале – небольшой крепости, закрывавшей собой путь к Трапезунду. Носились слухи, что там собираются разбитые лазы; но дорога туда, извиваясь по косогорам узких ущелий, со страшными обрывами и кручами, оказалась до того затруднительной, что на десятой версте пришлось бросить всю полевую артиллерию, а далее не было пути даже для конницы. Один над другим громоздились горные хребты, пересекавшие дороги к Гюмюш-Хане и Трапезунду, и не было, казалось, этим хребтам ни конца, ни пределов. Не подлежало сомнению, что здесь пройти с обозами невозможно, и войска к вечеру вернулись к Балахору.

На следующий день, 6 августа, главнокомандующий решился сделать несколько переходов вперед по Сивазской дороге, «чтобы этим движением, – как он писал государю, – прикрыть покорные санджаки Арзерумского пашалыка и позволить жителям убрать свой хлеб, обеспечивший бы нам продовольствие на все зимнее время». Продовольственный вопрос действительно выдвигался тогда на первую очередь. Приближалась пора, когда Саганлугские горы покрываются снегом, и доставка провианта должна была прекратиться не только из Грузии, но и из ближайшего Карсского пашалыка. На третий день похода, 8 августа, войска прибыли в Килкит-Чифтлик – большое местечко, лежавшее всего в полутораста верстах от Сиваза. Местечко было покинуто жителями, и, несмотря на то, зажиточность его была видна на каждом шагу, вполне гармонируя со всей окружающей его природой. Весь путь, по которому прошли войска, представлял собой богатые пажити. В стороне виднелось много больших деревень, из которых в самых дальних, вероятно, еще оставались жители, потому что там паслись стада и ходили отары овец; поля были засеяны пшеницей, повсюду виднелись канавы, говорившие об искусственном их орошении, а кругом, замыкая горизонт, стояли все те же безлесные, голые горы, не представлявшие никакой растительности, кроме травы, давно уже выгоревшей от солнца.

В Килкит-Чифтлике узнали через лазутчиков, что невдалеке стоит девятитысячный турецкий корпус, на днях прибывший сюда из Трапезунда с целью прикрыть дороги к Сивазу и Токату. Донской казачий полк Фомина, высланный по тому направлению, имел довольно горячую стычку и, оттеснив передовые турецкие пикеты, действительно открыл неприятельский лагерь, стоявший на укрепленных высотах за речкой Шен-Су. Сгущавшиеся сумерки заставили Паскевича отложить атаку до утра; но неприятель в глухую полночь снялся с позиции и отступил по разным направлениям так быстро, что посланная за ним кавалерия едва успела настигнуть его обозы. Теперь перед русским корпусом открывался почти беспрепятственный путь до самого Сиваза, и главнокомандующий уже намеревался занятием его завершить кампанию, как вдруг получились новые известия о тревожном положении дел в тылу и на флангах. Панкратьев писал Паскевичу, что курды простирают свои набеги почти до самых стен Арзерума; Баязет со дня на день ожидал новой блокады; Берхман доносил из Карса о поголовном возмущении жителей в Ольте, Наримане и даже в Ардаганском санджаке; Гессе извещал о беспокойном настроении аджарцев и кабулетцев. Все это очевидно находилось в связи с теми слухами, которые ходили повсеместно о назначении трапезундского Осман-паши анатолийским сераскиром на место плененного Галиба и о намерениях Порты вести войну до последней возможности.

При таких условиях, когда начинались волнения кругом в покоренных пашалыках, удаляться от русских границ было невозможно, и Паскевич решил отказаться от покорения Сиваза. Но, прекращая наступательные действия и, так сказать, изменяя весь план своей кампании, он не хотел дать этого заметить туркам и вознамерился диверсией к стороне Трапезунда принудить сераскира заниматься только собственной защитой, а не помышлять о нападениях. «Сими действиями, – писал он государю, – я должен буду окончить здешнюю кампанию, ибо наступающая осень заставляет меня заботиться о возвращении части войск в Грузию».

12 августа главнокомандующий лично передал полковнику графу Симоничу приказание занять город Гюмюш-Хане, лежавший всего в семидесяти пяти верстах от Трапезунда и славившийся в крае богатыми серебряными рудниками, на которых работали исключительно греки. Поэтому христианское население в Гюмюш-Хане было весьма значительно, и там же находилась кафедра греческого митрополита. К походу назначены были два батальона Грузинского гренадерского полка, три роты пионер, дивизион нижегородских драгун, казачий полк Фомина, второй конно-мусульманский, четыре горных единорога и четыре кегорновые мортиры. Этим войскам и суждено было достигнуть крайнего пункта, до которого доходил корпус графа Паскевича.

Дорога к Гюмюш-Хане, начинаясь равниной, входит потом в ущелье и становится до того затруднительной, что, по выражению графа Симонича, «превосходит всякое описание». Почти на всем протяжении ее легкие горные единороги приходилось поддерживать веревками, чтобы они не скатились с утесов, и все-таки один из них сорвался и придавил двух артиллеристов; три раза орудия разбирали совсем и несли на руках; в некоторых местах невозможно было проехать верхом, и даже привычные к горам мусульмане спешивались, проводя лошадей в поводу. На самом перевале, занимая вершину Гяур-Даг, стоял неприятельский наблюдательный пост. Выдвинутая вперед кавалерия скоро прогнала его и, преследуя семнадцать верст, захватила нескольких пленных. Между тем наступила ночь, а отряд ощупью все продолжал подвигаться вперед за невозможностью остановиться на тропинке, висевшей над бездной. Наконец кое-как разыскали небольшую площадку, и весь отряд ночевал на ней, сбившись в тесную кучку.

С рассветом 13 августа двинулись дальше. До Гюмюш-Хане оставалось уже верст пять или шесть, как по дороге показалась торжественная процессия: греческое духовенство с хоругвями и иконами, сопровождаемое целой массой народа, шло навстречу, оглашая воздух священными гимнами на древнем эллинском наречии. После короткого молебствия городские ключи были поднесены графу Симоничу самим митрополитом. И как трогательна, как умилительна была эта картина братской встречи двух единоверных народов в далекой мусульманской стране, где столько веков не раздавалось молитвенного пения.

Посреди дикой природы Гюмюш-Хане, тонувший в густых фруктовых садах и виноградниках, производил самое приятное впечатление. Город большой, красивый, с домами большей частью европейской архитектуры, построен был, однако, на такой гористой местности, что жители совсем не держали повозок или арб, по невозможности употреблять их в домашнем быту; даже в окрестностях города не нашлось ровной площадки, где бы стать лагерем, и войска разместили у жителей. Пехота стала в домах, а кавалерия заняла сады. Легкие казачьи партии, ходившие разведывать, куда отступил неприятель, возвратясь, рассказывали, что за Гюмюш-Хане дорога еще хуже пройденной и не везде доступна даже для вьюков. Турецкие войска, занимавшие Гюмюш-Хане, ушли отсюда только за несколько часов до прихода русских; за ними бежали и жители-мусульмане, предварительно разграбив дома христиан, оскорбив женщин и предав смерти несколько человек, пытавшихся прибегнуть к самозащите. Все эти неистовства прекращены были только с появлением передовой русской кавалерии, которая поспешила разогнать грабителей. Из военной добычи в Гюмюш-Хане найдено было одно чугунное орудие да несколько вьюков свинца и пороха, все остальное турки увезли с собой; частное имущество бежавших магометан осталось неприкосновенным, и дома и лавки их были тщательно опечатаны.