Оригинальную и крайне живописную картину представлял собой русский стан, широко раскинувшийся на Балахорских горах. Сотни христианских семейств, бежавших из Гюмюш-Хане и других селений, ютились тут же, по откосам скал, и смягчали собою резкий колорит боевой обстановки. Русские солдаты, смешавшиеся с жителями, заботливо ухаживали за малолетними детьми и участливо делили с ними свой черствый сухарь. Длинные ряды белых палаток, то спускаясь в долины, то поднимаясь на холмы, как бы естественным пологом задернулись густой зеленью кустарника. Здесь и там грозно выступали вперед медные пушки, на жерлах которых скользил последний луч заходящего солнца. Но в особенности красивый вид представлял кавалерийский лагерь, пестревший всеми цветами радуги. И что особенно поражало глаз и удивляло зрителей – это то, что здесь, в самом сердце Азии, казалось, собрались представители всех азиатских народностей, чтобы под русским знаменем сражаться против турок. Здесь были целые полки мусульман наших закавказских провинций, были чеченцы Бейбулата, конница Кенгерлы, команда карсских армян, сотня баязетских турок, вольные курды и, наконец, отборный полусотенный отряд дагестанских горцев. Его привел табасаранский владетель Ибрагим-бек, еще молодой человек, принадлежавший к числу почетнейших лиц Дагестана. Про него рассказывали, что, торопясь в Азиатскую Турцию, он пренебрег обыкновенными дорогами и прошел напрямик через вершины снегового Шах-Дага.

В заключение к этому пестрому, оригинальному сборищу в Балахоре прибавились еще дели и гайты, прибывшие из Арзерума. Это были уже чистокровные османцы, подданные султана, еще так недавно стоявшие под бунчуком сераскира. Считаясь лучшей конницей в Турции, дели и гайты славились своим патриотизмом, и их появление в русском стане служило лучшим мерилом громадного влияния побед Паскевича. «Любопытно было видеть, – рассказывает один очевидец, – как эта конница прошла церемониальным маршем мимо главнокомандующего, со своим маленьким барабаном, на котором бил что-то весьма несвязное чалмоносный барабанщик. Впереди ехали два баши (начальника), за ними – байрактары, выкрикивавшие какие-то командные слова; конница тянулась в один ряд, как попало. Паскевич ласково приветствовал ее и всем раздавал подарки.

Войска в Балахоре простояли два дня. Местечко это лежит на разветвлении двух главных дорог к Трапезунду, из которых одна идет на запад, через Гюмюш-Хане, другая на север, через Каракабанский перевал. Первая из них уже была исследована колонной графа Симонича и оказалась крайне неудобной. Оставалось сделать попытку пройти на Каракабан, тем более что эта дорога почему-то носила название большого пушечного пути. Но едва корпус вытянулся из лагеря, как тотчас же оказалось, что эта дорога совсем не оправдывала своего громкого названия. Даже легкая казачья артиллерия могла следовать по этой дороге только до первого перевала, который был так крут и высок, что на него уже нельзя было ввезти орудий. Далее остановилась и регулярная конница. Паскевич продолжал путь с одними татарами и казаками. При всяком новом подъеме все с любопытством и жадностью всматривались в даль, надеясь окинуть взором отдаленную синеву моря и увидеть Трапезунд. Но гряды гор, вздымаясь одна выше другой, заполняли собой весь горизонт, и всюду была безотрадная картина бесконечных голых хребтов, унизанных острыми скалами и разорванных лесистыми ущельями и пропастями.

Но вот исчезла последняя тропа, по которой пробирались татары; пришлось спешиться и вместе с лошадьми лепиться по гладким и скользким утесам, ежеминутно рискуя сорваться в пропасть. Паскевич остановился и отправил вперед одну легкую партию с подполковником Степановым; она возвратилась через два часа и привезла известие, что на Каракабане стоит турецкий лагерь и что от того места, где остановились татары, до Трапезунда считается семьдесят пять верст. Вечером Паскевич спустился с гор и соединился с остальными войсками.

«Неоднократно доносил я Вашему Величеству, – писал Паскевич государю, – о трудностях трапезундской дороги. Я говорил тогда по показаниям лазутчиков и по разным собранным сведениям, но то, что я увидел теперь на самом деле, превзошло все мои ожидания. Почти на сто верст от моря тянутся параллельно берегам его во всю ширину гряды высоких, скалистых гор, и через них-то лежит дорога к Трапезунду. Во многих местах она суживается в тропинку, то восходящую на скалы по ступенчатым каменистым бокам, то идущую по косогорам узких ущелий, заваленных каменьями. Крутизна подъемов и спусков неимоверна. Все жители единогласно утверждают, что та часть дороги, которую я видел, есть лучшая, а от Каракабана начинается еще труднейшая и худшая. Чтобы достигнуть возможности провезти к Трапезунду батарейную артиллерию, надо употребить на разработку дороги не менее трех тысяч людей и четыре недели времени».

Теперь вопрос о невозможности похода к Трапезунду был решен уже бесповоротно, тем более что и надежды на сочувствие жителей не оправдались. Новый сераскир успел приобрести большую популярность в народе, а без содействия народа пройти к Трапезунду с шестью батальонами нечего было и думать. В довершение всего получены были сведения, что полуторатысячная конная партия эрзигинского бека уже прошла из гор, чтобы действовать на наших сообщениях. При таком положении дел Паскевичу ничего не оставалось делать, как отступить к Бейбурту. А так как Бейбурт терял уже в это время значение передового пункта для движения к морю, то решено было оставить и его, войска вывести в Арзерум, а управление городом поручить преданному нам офскому беку. Ему дали титул коменданта и отпустили значительную сумму на содержание трехтысячной милиции. Но само собой разумеется, что ни звание коменданта, ни сотни червонцев, брошенных на ветер, не могли удержать Бейбурта во власти Паскевича, скоро русские войска оставили город. Сомнительно даже, чтобы бек израсходовал хотя бы один червонец на наем бесполезной милиции, которая, в сущности, ничего и никого защитить не могла.

Покидая Бейбурт, русские взорвали древние стены его цитадели и вывезли все военное имущество и даже хлеб, собранный у жителей. В Арзерум войска возвращались уже окруженными со всех сторон легкими неприятельскими партиями; одна из них отрезала часть подвижного госпиталя, другая напала на обоз гюмюшханинских греков. В первом случае рота Ширванского полка, штабс-капитана Рубана, запертая в ущелье, более суток одна отбивалась от лазов; в другом – особенно отличился первый конно-мусульманский полк, вовремя поспевший на тревогу и выручивший греков. Так как главным притоном для всех этих шаек служила большая деревня Катанлы, то посланный для ее наказания отряд сжег деревню и разграбил имущество жителей. Таким же образом приказано было поступать со всеми придорожными селениями, замеченными в укрывательстве хищников.

Набег на Катанлы имел слишком много завлекательных сторон для наших мусульман, и от охотников ходить в подобные экспедиции не было отбоя. 29 августа одна из таких партий, высланная князем Голицыным[146] от первого полка, с султаном Джафар-беком напала на деревню Джан-Уран, разграбила ее дочиста и угнала скот. Отлично знакомые с русским порядком, карабагцы знали, что часть отбитого скота должна записываться в пользу казны, а отдавать его им не хотелось. И вот, поделив между собой добычу, они стали возвращаться в лагерь украдкой. На их беду они попались на глаза самому Муравьеву и, чтобы скрыться от него, опять ударились в горы. Два казака, посланные воротить их, вернулись ни с чем и даже жаловались, что татары грозили им кинжалами. Тогда Муравьев выслал наперерез роту Херсонского полка, которая окружила татар и потребовала, чтобы они следовали к начальнику колонны. Шесть человек, самых отчаянных головорезов, выхватив шашки, кинулись на цепь и, прорвавшись, поскакали в лагерь. Муравьев приказал стрелять им вдогонку, и двое из них были ранены. Когда, наконец, вся непослушная орава с отбитым добром прибыла в лагерь под конвоем, Муравьев обратил внимание на то, что с нею не было ни одного офицера. Оказалось, что султан Джафар-бек, водивший партию в набег, ранее других успел прогнать своих баранов в отряд и уже распродал их за один червонец. Червонец этот у него отобрали, а равно отобрали и у карабагцев весь скот и в наказание им раздали его солдатам, но часть добычи уже попала в карабагский лагерь, и концы ее были припрятаны так, что разыскивать их было бы трудом совершенно напрасным. Муравьев арестовал сто пятьдесят карабагцев и вместе с Джафар-беком целый переход вел их пешком и без оружия. Карабагцы безропотно несли наказание, но жаловались, что, по их понятиям, добыча у них отнята неправильно. Князь Голицын также явился за них ходатайствовать. Но Муравьев был непреклонен и таки добился, что карабагцы признали себя виноватыми. Тогда он возвратил им оружие, а на другой день, в знак забвения прошлого, подарил Карабагскому полку шестьдесят голов рогатого скота и двести баранов.