Занятие русскими города совпало как раз с праздником Успения Пресвятой Богородицы, и 15 августа в соборе была совершена торжественная литургия. Старинный, с почерневшими иконами храм, величественное служение митрополита, греческие напевы, сохранившиеся здесь едва ли не с первых времен христианства, наполняли сердца присутствующих чувством неизъяснимого восторга. В первый раз после четырехмесячных походов, посреди отдаленных гор, молились русские солдаты в стенах православного храма, окруженные многочисленным единоверным им населением. И сам маститый митрополит, преклонявший колени во время чтения благодарственных молитв, и духовенство, и весь народ плакали счастливыми слезами. Им, не знакомым с политикой, казалось, что пробил час их освобождения и что под охраной русских штыков начнутся для них теперь века счастья и благоденствия. Гром артиллерии, огласивший пустынные скалы при возглашении многолетия русскому императору, как бы закрепил в народе эти светлые надежды, и все разошлись по домам счастливые, радостные.

Но час народной скорби, страха и общего бедствия уже тяготел над городом. Вечером прискакал курьер и привез графу Симоничу приказание оставить Гюмюш-Хане и отступить к Балахору.

Нельзя описать того потрясающего впечатления, которое произвело это известие на жителей. Уныние христиан было невыразимое. Митрополит, сохранивший более других присутствие духа, именем целого города умолял главнокомандующего не покидать их в жертву мщения лазов. Но при всем желании покровительствовать христианам Паскевич должен был подчиняться важности военных соображений, и все, что он мог сделать в пользу города, – это продлить пребывание отряда в Гюмюш-Хане еще на два дня. Несколько десятков городских семейств вызвалось, однако же, следовать за русскими войсками, но большинство не знали, на что решиться: с одной стороны – их пугала неизвестность будущего, с другой – грозным призраком вставало мщение турок; да и самая краткость времени мешала изготовиться им к выступлению. Митрополит при всей опасности своего положения, как добрый пастырь, решился разделить судьбу остающихся жителей. Попечение о благе народа внушило ему мысль ехать в турецкий стан и заявить, что русские насильно увели с собой несколько граждан и что остальные просят у сераскира защиты и покровительства. Граф Симонич одобрил это решение, и поездка митрополита, хотя до некоторой степени, ослабила ужасы мщения.

18-го числа утром граф Симонич выпроводил из города обоз переселенцев под прикрытием кавалерии, а в сумерках выступила за ними и пехота. Слух о том, что русские покидают Гюмюш-Хане, в тот же день дошел до сераскира, и к вечеру войска его стояли уже в девяти верстах от города. Передовой турецкий отряд подвинулся еще ближе, и бивуачные огни его ясно были видны с русских пикетов. Ночь, однако же, прошла спокойно; неприятель не преследовал, и граф Симонич на следующий день благополучно соединился с Паскевичем.

Причины, заставившие главнокомандующего так внезапно оставить Гюмюш-Хане, заключались в тех неблагоприятных сведениях, которые на этот раз были получены им уже со стороны Бейбурта. Командир Херсонского полка полковник Бахман, преемник Бурцева, доносил, что сильные партии лазов угрожают нападением на город и что сообщение его с Арзерумом прервано партизанскими шайками, которые захватывают наших курьеров, разбивают транспорты и нападают даже на небольшие военные команды.

В длинном ряду происшествий, случившихся в то время на арзерумо-бейбуртской дороге, особенно рельефно выделяется подвиг двенадцати линейных казаков второго сборного полка, отправленных с депешами из Арзерума в Бейбурт.

Уже в начале своего пути казаки встретили транспорт, конвоируемый сильным прикрытием, которое предупредило их, что по дороге ехать крайне опасно, так как вся окрестность наполнена шайками. Тогда линейцы выбрали из своей среды старшим старого гребенского казака Семена Бакалдина, бывавшего в кавказских переделках, осмотрели еще раз коней и оружие и, возложив упование на милосердие Божие, тронулись в дальнейший путь, усилив свою бдительность. Но, как ни осторожно ехали казаки, на третьем переходе они вдруг лицом к лицу столкнулись с тридцатью конными турками, внезапно выехавшими из придорожного оврага. Казаки, по знаку Бакалдина, спешились и, залегши за камнями, открыли огонь; турки сделали то же, и на большой дороге закипела оживленная перестрелка. Бакалдин, смекнув, однако, что сколько бы времени они ни стреляли, а ехать вперед все же надо, да и турок пулей с дороги не сгонишь, крикнул: «На конь!» В одну минуту линейцы были уже в седлах, дали залп и, выхватив шашки, с кинжалами в зубах ринулись на неприятеля. Внезапность нападения до того озадачила турок, что толпа их бросилась с дороги в сторону, к ближайшей деревне, не успев захватить даже тело одного из своих товарищей. Казаки неслись за ними с ужасающим гиком, но, заметив, что из деревни скачет другая толпа, они, отстреливаясь, отступили опять на дорогу и, проскакав по ней во весь дух несколько верст, поехали шагом. Погони не было. Но вот на дороге встретился узкий каменный мост. С двух сторон подступали к нему громадные скалы и, сдвинувшись вместе, образовывали такой узкий коридор, по которому можно было проехать только гуськом. Казаки приостановились. Кавказское чутье подсказало им, что здесь должна быть засада. И действительно, несколько выстрелов, пущенных наудачу, разом вызвали двадцать ответных пуль. Теперь не было сомнения, что неприятель засел по гребню скалы и сторожит свою добычу. Но миновать это роковое место было нельзя. Казаки попытались было выбить врага меткими выстрелами, но пули только рикошетили, ударяясь о камни, и безвредно проносились над головами турок. Патроны между тем все были израсходованы, и оставалось одно – прорваться через ущелье. Бакалдин опять крикнул «На конь!», и казаки гуськом, по кустам и острому каменнику, понеслись под перекрестным огнем неприятеля. Но видно, Бог хранил удальцов – ни один турок не загородил им дороги, ни одна пуля не попала в цель, – и через несколько минут линейцы были вне опасности.

Дав вздох коням, Бакалдин раздал товарищам несколько патронов, случайно сохранившихся у него в переметных сумах, и снова казаки тронулись в дальнейший путь. Едва они проехали версты две, как в третий раз перед ними явился неприятель, в числе двадцати восьми человек, преградивший им дорогу. Но, изведав уже на опыте, что перестрелка не приведет ни к чему, линейцы, выхватив шашки, ринулись на турок, и через минуту вогнали их в лесистое ущелье… Еще час пути – и вдали показался Бейбурт. Казаки вздохнули свободно.

Главнокомандующий произвел Бакалдина в урядники и пожаловал ему знак отличия военного ордена; два других креста украсили грудь его товарищей по выбору самих казаков. Это были: Терско-Семейного войска казак Андрей Панков и Моздокского – Мартын Мельников.

Восстание в тылу очевидно росло, и Паскевич поставлен был в необходимость перенести свои действия с Сивазской дороги опять в окрестности Харта и Балахора. Но, отступая из Килкит-Чифтлика, сближаясь, так сказать, с Бейбуртом, он в то же время не хотел отказаться от мысли угрожать Трапезунду. Напротив, опытные лазутчики посланы были в горы разведать о настроении трапезундских жителей, и в особенности их беков. И если бы это настроение оказалось в пользу России, он имел намерение, несмотря ни на какие преграды, идти налегке и овладеть Трапезундом. С этой целью он остановил отряд у Балахора и решился сделать отсюда еще одну, последнюю рекогносцировку.