небогата опасностями, которым я заглянул в лицо. Однако повсюду я находил очень внимательное и тактичное к себе отношение, на каждом шагу натыкался на поводы для размышлений и не раз встречал такие формы искусства, такие проявления поэзии и такие мифы, которые оказались бы гораздо более поучительны и полезны для понимания людей вообще, чем сотни книг, написанных в кабинетах людьми, похвалявшимися своим знанием Человека. Аделантадо не только заложил город, но, сам того не подозревая, день за днем создавал полис, который в конце концов будет опираться на кодекс, торжественно записанный в «Тетради по… ученика…». Настанет такой момент, когда ему придется сурово наказать того, кто нарушит запрет и убьет самку оленя, и я точно знаю, что тогда этот мужичок с неторопливой речью, никогда не повышающий голоса, ничуть не колеблясь, приговорит виновного к изгнанию из общины и к голодной смерти в сельве, если не придумает другого, более внушительного и наглядного наказания, что-нибудь вроде того, что существовало у народов, которые, осудив отцеубийцу, бросали его в реку, завязав в кожаном мешке вместе с собакой и гадюкой. Я спрашиваю у Аделантадо, что бы он стал делать, если бы появился вдруг в Святой Монике – Покровительнице Оленей старатель из тех, которые способны осквернить любую землю золотой лихорадкой. «Я бы дал ему один день на то, чтобы он убрался», – отвечает тот. «Эти земли не для таких людей», – вставляет Маркос с неожиданной злобной ноткой в голосе. И я узнаю, что метис, оказывается, уходил туда, уходил против воли отца, но два года неудач и унижений, которые ему пришлось принять от тех, с кем он, доверчивый и дружелюбный, хотел сблизиться, заставили его в один прекрасный день вернуться обратно, сохранив на всю жизнь ненависть к миру, который ему привелось открыть. Без лишних объяснений он показывает мне следы от кандалов, в которые его заковывали на далекой пограничной заставе. Отец и сын замолкают, но и в молчании угадывается их твердое непоколебимое единодушие: они готовы проявить твердость и суровость в интересах государства, ибо необходимо, чтобы этот старатель, однажды уже изгнанный отсюда, вздумай он явиться сюда еще раз, не вернулся бы из своего второго путешествия в Долину Плоскогорий – не вернулся, «заблудившись в сельве», как, вероятно, подумают те, кому придет в голову поинтересоваться его судьбой.

Это прибавляет мне еще одну тему для размышлений к тому множеству тем, которые ни на минуту не выходят у меня из головы. Дело в том, что после нескольких дней потрясающей умственной лени, когда я был человеком лишь физически и невероятно далек был от всего, кроме ощущений, когда я заполнял все дни тем, что загорал на солнце, развлекался с Росарио, учился ловить рыбу и привыкал к незнакомым мне вкусовым ощущениям, – после этих нескольких дней мой мозг, словно получив необходимый отдых, снова начал работать в нетерпеливом и жадном ритме. Бывали утра, когда мне хотелось быть натуралистом, геологом, этнографом, ботаником, историком, чтобы все понять, все заметить и, насколько это возможно, объяснить. Однажды вечером я, например, с удивлением обнаружил, что здешние индейцы хранят в памяти некую темную эпопею, которую брат Педро по частям восстанавливает. Это была история переселения на север карибов, которые, сметая все препятствия, попадавшиеся им на дороге, оставляли вехами на пути своего победного шествия чудеса.

В этой истории рассказывалось о горах, которые воздвигались руками небывалых героев, о реках, менявших русло по их воле, и о невиданных сражениях, в которых принимали участие звезды. В рассказах обнаруживалось необычайное единство с нашими сказками; здесь тоже повествовалось о похищении принцесс, о военных хитростях, о знаменитых поединках и о помощи, которую человек находил у животных. В те вечера, когда, по обычаю, вдыхая порошок через трубочку, изготовленную из птичьих ребер, чуть опьяневший Предводитель индейцев превращался в сказителя, в эти вечера и собирал из его уст миссионер обрывки героического эпоса, какую-нибудь сагу или эпическую поэму, одну из тех, что живут до того, как удастся их записать, – в тайниках памяти старейшин сельвы.

Однако не следует размышлять слишком много. Я здесь не для того, чтобы размышлять. От повседневного труда, от суровой жизни, от умеренной пищи, состоящей главным образом из маниоки, рыбы и касабе, я похудел, на мне нет уже лишнего мяса; тело мое снова стало сухопарым, а мышцы плотно охватывают кости. Исчезли лишние жиры, белая и дряблая кожа; я забыл о внезапных испугах, беспричинной тревоге; меня не томят больше предчувствия каких-то несчастий и беспочвенные опасения, и перестало колотиться что-то в солнечном сплетении. Я чувствую себя прекрасно в этой как нельзя более подходящей мне обстановке, а когда рядом я ощущаю тело Росарио, то испытываю не просто желание; я весь напрягаюсь, меня охватывает неудержимая страсть, первобытный пыл, – верно, так напрягается натянутый лук, чтобы потом, выпустив стрелу, вновь обрести свою форму.

Твоя женщина рядом. Только позови, и она тут же явится. Я здесь не для того, чтобы размышлять. Здесь надо прежде всего ощущать и смотреть. И когда я не только смотрю, но вижу, то словно вспыхивает редкостный свет и все вокруг обретает голос. Так однажды в минуту озарения я вдруг обнаружил, что существует танец деревьев. Не каждое дерево умеет танцевать под ветром, но те, что владеют этим секретом, устраивают вокруг своего подрагивающего на ветру ствола целые хороводы легких листьев, ветвей и побегов. В их кронах родится настоящий ритм: восходящий и неспокойный, со своими вихрями и повторами волн, с мертвыми паузами, передышками и победами, которые ликуют и разливаются торжеством в этой удивительной музыке зелени. Нет ничего красивее танца колышущихся под ветром бамбуковых зарослей. И никакое хореографическое искусство, созданное человеком, не способно воспроизвести пластичности, с которой вырисовывается на фоне неба ветка дерева. Я даже подумал в конце концов: может, наиболее полное и глубокое понимание природы и есть наивысшая форма эстетической эмоции. В один прекрасный день люди откроют алфавит глазков халцедона, мерцающих на черном бархате обманки, и с удивлением поймут, что испокон веков каждая пятнистая улитка – это целая поэма.

XXIX

Вот уже два дня дождь льет не переставая. Началось все длинной увертюрой грома, грохотавшего так низко, что казалось, будто он раскатывается по самой земле, где-то среди плоскогорий, пробивается в каждую пещеру и отдается в каждой впадине. А потом полило. Пальмовые листья, из которых настелена кровля, пересохли, и поэтому в первую ночь мы то и дело перевешивали наши гамаки, тщетно выискивая место, где бы