кто в одиночку путешествует по незнакомой местности, умеет ухаживать за больными и разбирается в травах. «Раз уж им все равно расскажут эти самые истории, то пусть они узнают их так, как в свое время узнал их я».

Я подумал о том, что во всех религиях есть свой Ной, и мне пришло в голову, что индейскому Ною гораздо больше подходит маисовый початок, чем голубь с оливковой ветвью, особенно если принять во внимание, что никто никогда не видел в сельве оливы. Но монах резко перебил меня, довольно воинственно спросив, уж не забыл ли я о подвиге искупления. «Некто умер за тех, кто здесь родился, и надо, чтобы они об этом узнали». И, связав лианой две ветви в форме креста, он почти гневно водрузил их на том месте, где назавтра должны были начать сооружение круглой хижины, которой предстояло стать первым храмом города Еноха. «Кроме того, он пришел сюда, чтобы выращивать лук», – словно извиняясь, сказал Аделантадо.

XXVI

(27 июня)

Над Большими Плоскогорьями встает рассвет. Ночной туман еще держится на скалах, тянется, словно тюлевый шлейф, становясь совсем прозрачным и светлым, когда солнечный свет ложится на зубья гранитных скал, и спускается в долину, наполненную бесчисленным множеством косых теней. У подножья зеленых, серых и черных отвесных скал, вершины которых, кажется, растворяются в тумане, папоротники стряхивают с листьев легкий налет, покрывающий их, словно эмалью. Я заглянул в небольшую расщелину, где едва бы мог поместиться ребенок, и мне открылся мир мхов, серебристой пыльцы, растительной ржавчины, мир, ничуть не менее сложный, чем мир большой сельвы, раскинувшийся наверху, с той только разницей, что здесь все было гораздо меньших размеров. На этой пяди влажного пространства уместилось бесчисленное множество разнообразнейших растений, и множество самых разных видов боролись за место, которого едва хватало одному дереву. Этот земной планктон был подобен паутине, образовавшейся у самого подножья огромного водопада, чьи воды, низвергаясь с невероятной высоты и вскипая внизу шумной пеной, выдолбили в скале водоем. Именно здесь и купаемся мы – чета, – купаемся оба нагими, в бурлящей, кипучей воде, которая белыми струями срывается с самых вершин, уже зажженных солнцем, в эту зеленую впадину и потом, переливаясь через края, падает дальше и бежит по руслам, окрашенным в охряной цвет корнями таннина. В нашей чистой наготе нет ничего показного, нет в ней притворного, неестественного подражания райской наготе, и она ничуть не похожа на ту, которая задыхается ночами в нашей хижине, потому, что здесь мы сбрасывали одежды с каким-то даже озорством, удивляясь тому, как приятно, когда все тело ощущает прикосновение ветерка и солнечного света, в то время как люди оттуда умирают, так и не познав этого ощущения. Солнце покрыло у меня загаром светлую полосу на бедрах, которая у моих соотечественников до конца дней так и остается белой, хотя они купаются в море солнечного света. Солнце проходит у меня между ног, прогревая мои яички, вьется по позвоночнику, воспламеняется в груди, золотит загаром подмышки и выступает потом на затылке; оно овладевает мною, заполняет меня… Я снова бросаюсь в воду, туда, где в глубине бьют студеные родники, и я буду искать их лицом, погружая руки в крупный, подобный зернышкам мрамора песок. Потом сюда придут индейцы и тоже будут купаться нагишом, прикрываясь лишь ладонями рук. А в полдень здесь будет купаться брат Педро, тоже нагой и вовсе никак не прикрываясь, сухой и костлявый, – точь-в-точь святой Иоанн, проповедующий в пустыне…

Сегодня я принял великое решение – не возвращаться туда. Я попробую научиться какому-нибудь несложному занятию, делу, каким занимаются в Святой Монике – Покровительнице Оленей: например, вроде того, какому обучают сейчас людей, которые будут заниматься возведением храма. Попытаюсь избежать судьбы Сизифа, навязанной мне миром, из которого я ушел; ушел, сбежав от никчемных профессий, от суеты, подобной суете белки, вертящейся в колесе, от этих по минутам рассчитанных, но непонятно кому нужных занятий. Отныне понедельники перестанут быть для меня понедельниками покаяния, да и вообще незачем будет вспоминать, что понедельник – это понедельник, а камень, который я тащил на себе, пусть достанется тому, кто захочет взвалить на свои плечи его бесполезный груз. Лучше я буду сжимать в руке пилу или кирку, чем снова опошлять музыку по долгу службы. Я говорю об этом Росарио, и она принимает мое решение с радостной покорностью, как и всегда будет принимать волю того, кого она признает своим мужчиной. Твоя женщина не поняла, что это решение для меня – вещь гораздо более серьезная, чем может показаться, потому что оно означает отказ от всего, что есть у меня там.

Ей, родившейся на опушке сельвы, ей, чьи сестры стали женами золотоискателей, кажется вполне естественным, что человек простор неизведанного предпочел городской сутолоке. И потом, я не думаю, чтобы ей привычка ко мне стоила бы стольких же умственных усилий, скольких она стоит мне. Она не считает, что я разительно отличаюсь от тех людей, к которым она привыкла. А мне, для того чтобы любить ее, – потому что теперь я знаю, что люблю ее глубоко и искренне, – мне пришлось произвести переоценку всех ценностей, ибо я, человек определенного склада, связал свою судьбу с женщиной, которая в полном смысле слова – женщина, но только женщина, и ничего больше.

Итак, я остаюсь и сознаю, на что я иду. И мысль о том, что я остаюсь здесь, и что отныне единственным светом для меня будет свет солнца и костра, и что каждое утро я буду погружаться в воды этого водопада, и что настоящая женщина, без всяких заскоков – женщина с ног до головы – в любой момент готова разделить мое желание, – эта мысль наполняет меня бесконечной радостью. Я улегся на камне и, пока Росарио с обнаженной грудью моет в ручье волосы, вынул старенькую, подаренную мне греком «Одиссею», открыл наугад и не мог сдержать улыбки: книга раскрывалась на главе, повествующей о людях, которых Улисс отправил к лотофагам;[140] отведав предложенный им плод, они забыли о том, что надо возвращаться на родину.

Силой их, плачущих, к нашим судам притащив, повелел я, —

рассказывает герой, —

Крепко их там привязать к скамьям корабельным.

В этом чудесном рассказе меня всегда беспокоила жестокость того, кто отрывал своих спутников от обретенного счастья, не предлагая взамен ничего, кроме возможности служить ему. Мне всегда казалось, что в этом мифе