Опалин заворочался на постели.

«Кто-то где-то испугался… Самые чудовищные преступления всегда происходят не от жадности даже, а от страха. Они убили пять человек только потому, что те видели какой-то снимок. Что же на нем было? И почему Доманин, который был везуч, и умен, и хитер, вовремя не понял, что подписывает себе смертный приговор?»

Опалин понятия не имел, каков был в жизни покойный фотограф, но он полагался на свой опыт, говоривший, что Доманин не мог быть наивным простачком-идеалистом и при этом работать в ТАСС и разъезжать по заграницам. Чем ближе человек к верхам, тем многослойнее ему приходится быть – и изворотливее.

«Напрасно я гадаю, – с досадой размышлял Опалин в одну из бессонных ночей. – Снял же он случайно Машу в Париже, понятия не имея, кто она… И включил снимок в те, которые должны были оказаться на выставке. Но раз она мне оставила свою фотографию, значит, дело не в ней. Что-то там было еще… И Доманин не понял, потому что не мог знать… просто не мог…»

Прошло еще несколько дней. Никто не навещал его, не звонил, не слал телеграмм. Опалин счел, что его все забыли, и с изумлением обнаружил, как мало его это трогает. Он тоже был близок к тому, чтобы всех забыть и начать свою жизнь, если понадобится, с чистого листа.

В апреле он вернулся домой. Денег оставалось в обрез, а продукты еще в начале года подорожали на треть. Война с Финляндией окончилась несколько недель назад, и о ней уже мало кто вспоминал.

Когда Опалин явился на работу, Николай Леонтьевич поглядел на его измученное лицо, на поступь, которая выдавала в его подчиненном еще не вполне здорового человека, и нахмурился.

– Вот что, Ваня… От выездов я тебя пока освобождаю. Будешь работать в кабинете, консультировать коллег. Опять же, стажеры у нас бывают, будешь им помогать советом… Что это за бумажка у тебя?

– Мне нужно оружие, – сказал Опалин, кладя бумагу на стол перед начальником. Так как Соколов забрал его пистолет, прежде чем погнаться за Храповицким, с получением ТТ обратно возникли некоторые сложности – пистолет проходил как улика.

– Будет тебе оружие, – проворчал Твердовский. – Ты, главное, Ваня, не дури. Когда поправишься, будешь выезжать и работать, как раньше.

– Я не буду дурить, – сказал Опалин после паузы, думая о разгадке гибели пяти человек, в общих чертах ему уже известной. Но обсуждать это он ни с кем не может, поскольку вовсе не горит желанием к погибшим присоединиться.

Иван поднялся в свой кабинет – и увидел, что все коллеги уже в сборе. Не хватало только уволившегося Казачинского. Петрович, Антон, Терентий Иванович, фотограф Спиридонов, Горюнов, Фиалковский… даже Никифоров с его Фрушкой, при виде Опалина радостно завилявшей хвостом.

– Ты, Ваня, должен нас простить, раз мы тебя не навещали в санатории, – сказал Петрович. – Звонили доктору твоему постоянно, но он не разрешал. Говорил, ты в таком состоянии духа, и тебе надо побыть одному, чтобы собраться. Говорил, ты из таких больных, которых визиты только раздражают.

Вот тебя и забыли, забыли. А доктор, конечно, слишком много на себя взял. Нельзя так категорично судить о человеке, нужен ему кто-то или нет.

– Как же я рад всех вас видеть! – вырвалось у Ивана.

…Было бы преувеличением сказать, что на работе для него началась новая жизнь, но теперь ему приходилось соразмерять общие интересы со своими силами. Весну и лето он провел в новой для него роли эксперта-консультанта. Он разбирал дела, в которых расследование шло туго или стояло на месте, и высказывал свои соображения. Иногда проводил допросы, иногда участвовал в совещаниях. Он видел, что с его мнением считаются, но его начала подъедать тоска. По сравнению с тем, что он делал прежде, это была капля в море.

Однажды, разбирая запутанное дело с множеством противоречивых показаний свидетелей, Опалин вспомнил, как встречал нечто похожее среди дореволюционных преступлений. Он открыл шкаф и стал перебирать старые папки. Неожиданно к его ногам упал конверт, который кто-то засунул в толщу бумаг.

Ничего не понимая, Опалин взял конверт, взглянул на его содержимое – и у него потемнело в глазах. Он узнал манеру фотографа еще до того, как увидел карандашные надписи на обороте. Сыщик оглянулся – кабинет был пуст, Петрович ушел на обеденный перерыв. Метнувшись к двери, как рысь, Опалин запер ее и принялся поспешно перебирать фотографии.

«Откуда, черт возьми, это оказалось у меня? Значит, кто-то принес… но кто? Манухин? Исключено. Тогда кто?»

И неожиданно он вспомнил. Подружка Терехова, которая упала в обморок. Петрович еще плескал на нее воду… А если эта Валя оставалась одна, когда он выходил за водой? И она вовсе не падала в обморок, а устроила симуляцию?

«Терехов унес из квартиры Доманина несколько конвертов… не только деньги, но и фотографии… прихватил по ошибке… Потом подружка забрала снимки с собой, когда ее привезли в МУР… Может быть, она хотела сдать своего приятеля, но испугалась, что ее сочтут сообщницей? Поняла, если ее обыщут, вот она, улика против нее? А избавиться проще простого: на минуту остаться одной и спрятать в этом самом кабинете… Глупо, конечно, просто глупо, фотографии – улика, их надо было сразу уничтожить…»

Но, просмотрев содержимое конверта, Опалин понял, почему Терехову и Вале не захотелось уничтожить фотографии: те были слишком хороши – и заставляли мечтать о чем-то находящемся далеко за пределами их скромных жизней. Парижские улицы, пражский мост, собор в Испании, женщины танцуют фламенко, а это, кажется, уже Рим, а это – Горький в итальянском саду в компании неизвестно кого. Берег моря с живописными утесами, снова парижская улица с Эйфелевой башней вдали, а вот, не угодно ли – под раскидистым южным деревом молодой человек с обаятельной улыбкой держит в руке цветок, что составляет разительный контраст с автоматом, который висит у него на боку.

«Уж не из-за Горького ли Доманин погорел?»

Быстро прочитав надписи на оборотах фотографий – везде «для выставки», «для выставки», «для выставки» – Опалин сунул конверт обратно, в груду старых бумаг, отпер дверь, вернулся на свое место за столом и мрачно задумался.

Хотя Горький умер после продолжительной болезни, его уход из жизни был объявлен результатом отравления и стал поводом для политических преследований. Лезть в это болото у Опалина не было никакого желания.

– Здоро́во. – В дверь просунулся Антон. – Подумал уже о моем деле?

– Да так, – неопределенно ответил Опалин, проводя рукой по лицу. – У меня такое впечатление, будто все они врут. – И тут его осенило. – Слушай, а не могли они все сговориться, чтобы ухлопать ту бабу?

Антон оживился, присел к столу и стал обсуждать с Опалиным нюансы расследования, а под конец, покосившись на его лицо, не удержался и спросил о здоровье.

– Курить нельзя, нагрузки нельзя, вдохнуть полной грудью не могу, – ответил Опалин мрачно, – как мое здоровье? Да ничего.

– Я тут с одним доктором познакомился, – сказал Антон, – говорил с ним о твоем случае, он заинтересовался. Может быть, тебе сходить к нему? Он с Ниной Морозовой в одной квартире живет. По вечерам всегда дома. А фамилия его Алябьев. Он на войне был в полевом госпитале, в последствиях ранений разбирается хорошо.