— Это же сама Милена! — услышала она восторженный шепот: да, она была самой Миленой, хватало только одного имени, упоминания фамилии даже не требовалось.

Министр подошел к ее столику и произнес:

— Ах, какие гости! И что привело вас в наши края из Парижа? Или Нью-Йорка?

— Желание увидеть вас! — честно призналась Милена, и министр быстро щелкнул пальцами, подзывая метрдотеля:

— Живо отдельный кабинет! Да так, чтобы нам никто не мешал.

…А полчаса спустя министр, уже порядком охмелевший, тискал Милену и шептал:

— Едем ко мне на дачу. Жены нет, она на Адриатике.

Милена согласилась поехать с ним на дачу, кстати, еще не так давно принадлежавшую последнему коммунистическому министру внутренних дел.

Там министр попытался овладеть Миленой прямо на шкуре бурого медведя, расстеленной перед камином, а Милена, отпихнув ошалевшего мужлана, сказала:

— У нас будет сделка, товарищ министр. То есть, конечно же, господин — так ведь теперь принято обращаться друг к другу на моей родине?

Министр, пуская слюни, замотал головой:

— Миленочка, разве тебе что-то нужно? Да ты и так чертовски богата и успешна. Разве тебе чего-то не хватает?

И снова полез к ней с объятиями.

— Именно что не хватает. Моего дела из архивов КГБ.

Воцарилась тишина, в которой Милена слышала, как тикают настенные часы. Министр, сглотнув, произнес:

— Черт, и ты, что ли, тоже?

Милена усмехнулась: надо же, оказывается, демократический министр, призванный вывести на чистую воду всех стукачей советского периода, и сам был таковым!

— Причем мне нужен как оригинал, так и копии. А помимо этого не только из центрального, но и из всех иных архивов. И, разумеется, все копии фильма из гостиницы «Москва». И все это как можно быстрее!

Министр подумал и произнес:

— Тут одними твоими сиськами, Миленочка, не отделаешься. Мне нужно триста тысяч долларов. Наличными.

* * *

В итоге сошлись на сиськах и ста семидесяти (это были все накопления Милены за два с половиной года упорного труда моделью).

Пришлось срочно смотаться в Париж, чтобы положить искомую сумму на тайный счет господина министра, а вернувшись, получить от него на той же даче кипу документов, а также три видеокассеты. Судя по ехидной усмешке министра, фильм он посмотрел.

— Хочу, чтобы ты сделала со мной то же, что и с этим белобрысым иностранцем, — заявил он, сбрасывая с себя одежду. — И тогда мы квиты, Миленочка!

Полученные от министра документы, а также видеокассеты Милена сожгла в лесополосе под Экарестом, рядом с большой свалкой, над которой кружилось, каркая, черное воронье.

Затем она навестила постаревших родителей, купила им шикарную квартиру в столице и поняла, что ее тянет обратно в Париж. Делать в Экаресте было больше решительно нечего. Хотя…

Она хотела навестить Гордиона — не того, второго, который был уже мертв и безвреден. А вот как обстояло дело с первым? Тем самым, который знал ее как облупленную?

И который мог в случае необходимости предъявить финансовые претензии, грозясь в противном случае сообщить всему свету некоторые неприглядные сведения из жизни Милены.

Она уже прикидывала, во сколько ей обойдется молчание Гордиона и, главное, где взять на это денег — ведь все накопления ушли на выкуп досье из архивов КГБ. Но когда Милена, получив опять же от министра, в качестве бонуса за выгодную для обеих сторон сделку, информацию, содержавшую настоящее имя и адрес Гордиона, отправилась на окраину Экареста, в район бетонных многоэтажек, то столкнулась во дворе обиталища Гордиона с траурной процессией.

Из подъезда как раз выносили обитый красным кумачом гроб, а всхлипывавший толстый мальчик держал большую черно-белую фотографию с траурной окантовкой: со снимка на нее взирал молодой, но все же легко узнаваемый Гордион.

Затесавшись в толпу, Милена узнала, что «соседушка» скончался от обширного инфаркта, не вынеся того, что его родное ведомство было закрыто и расформировано, а его самого грозили отдать под суд.

— А вы кем ему приходитесь? Племянница с Адриатики? — спросила одна из любопытных соседок-старушек, на что Милена, подумав, ответила:

— Нет, его крестная дочь.

Точнее, созданный Гордионом монстр — или было неверно обвинять в этом покойного: наверное, монстр дремал у нее внутри и Гордиону, хорошему знатоку человеческих пороков, просто удалось его разбудить.

Милена подошла к всхлипывавшему мальчику, кажется, внуку Гордиона, и поинтересовалась, не оставил ли дедушка после себя архив.

— У него в подвале ящики с бумагами стояли, которые он нам трогать запрещал. Говорил, что там находятся его питомцы. Но вчера пришли люди в черных плащах и все забрали.

Милена поразмыслила. Конечно, велик шанс, что копия ее досье, незаконно сделанная и вынесенная за пределы здания КГБ Гордионом, также находилась в этих ящиках, но страха она не испытывала.

Потому что знала, что Гордион ушел в небытие, наконец оставив ее в покое.

Она еще немного постояла, наблюдая за тем, как гроб с телом человека, которого она когда-то так боялась и который теперь был мертв, запихнули в нутро грузовика под разухабистые, бравурные такты похоронного марша, сунула мальчику с портретом стодолларовую купюру и, не оборачиваясь, ушла прочь.

Ушла, оставив свое темное прошлое за собой.

Потом она снова наведалась в ресторан к министру, и тот, просияв, бросился к ней:

— Миленочка, я так и знал, что ты вернешься! Ты ведь в восторге от меня как от мужчины?

Милена не стала травмировать министра, сообщая ему, что как от мужчины она от него не в восторге, а, скорее, в шоке, а поинтересовалась, где находятся документы, изъятые его людьми у Гордиона.

Министр наморщил свой министерский лоб.

— Гм, мои люди ничего у агентов не изымали, но идея превосходная. Надо устроить шмон у бывших кагэбэшников! Сейчас тут многие по Экаресту шатаются, и русские, и американцы. И тырят, где могут, секретные данные. Ничего, пусть тырят — мы их всех одним махом скоро накроем!

Милена не знала, говорит ли он правду или нет. Но от министра ничего так и не добилась.

Она снова вернулась в Париж, и жизнь закрутила ее с утроенной силой. Скоро страх сменился легким беспокойством, а то в итоге исчезло, уступив место занозистой мысли, ютящейся где-то в глубинах подсознания, что кто-то ведь, может, все-таки знает…

* * *

Но этот кто-то, если и знал, так и не объявлялся. Ни год спустя, ни пять лет спустя, ни десять лет спустя.