миллионерша Попова могла бы быть прототипом горьковской Вассы Железновой. Со временем это предположение обросло подробностями, и теперь уже рассказывают с чувством, толком и расстановкой, что Горький, путешествуя по Оке как раз в те поры, когда Мария Андреевна… И правильно делают, что рассказывают. На их месте я бы тоже рассказывал118. В восемнадцатом году Мария Андреевна финансировала мятеж эсеров в Елатьме, а после его подавления по подземному ходу… Но не будем забегать вперед.

Вообще говоря, Елатьма на рубеже веков если и не процветала, то просто цвела. В 1897 году в ней проживало около восьми тысяч жителей, а через тринадцать лет – уже девять тысяч, и в их числе сто купцов. В городе было сорок улиц, три площади, земская больница, приходское и уездное училища, мужская и женская гимназии, банк, аптека, в которой можно было купить сельтерской воды, десять кирпичных заводов, почти два десятка толстых усатых городовых с начищенными до блеска бляхами, одиннадцать постоялых дворов, семь кабаков, полностью укомплектованных пьяницами, тридцать три кузницы, четыре канатные фабрики, канатами которых можно было опутать не только Тамбовскую, но и прилегающие к ней губернии, две библиотеки, шесть общественных бань и скотобойня. Елатомские купцы торговали хлебом, поступавшим к ним из Моршанска. В год через пристань на Оке проходило до семисот тысяч пудов хлеба. Из них полмиллиона пудов отправлялось вверх по Оке. Большая часть из этих полумиллиона пудов шла в Петербург. Кстати говоря, в прямом смысле Елатьма тоже цвела – в ней и вокруг нее насчитывалось почти девять сотен плодовых садов. О красоте Елатьмы и ее фруктовых садов имеется письменное свидетельство. «Местность очень красивая, и очень тихо тут. Шума никакого. Все фруктовые сады», – сообщает в письме брату Василий Суриков, приезжавший в девятьсот третьем году в эти места писать этюды к картине «Степан Разин». Наверное, те две недели, что Суриков жил в Елатьме, и были расцветом культурной жизни в этих местах. Если, конечно, не считать заблудившегося в сосновом лесу около Елатьмы Горького, когда он шел пешком в Муром.

Девятьсот пятый год Елатьма и уезд встретили беспорядками. В городе прошла демонстрация, которую не удалось разогнать даже конной полиции. В уезде крестьяне увозили из поместий и экономий урожай, уводили скот и уносили все, что могли унести. В селе Ардабьево они с таким энтузиазмом рубили общинный лес, незадолго до этого отнятый у них промышленником и помещиком Девишевым119, что едва не зарубили исправника, прибывшего из Елатьмы для того, чтобы призвать решительно настроенных лесорубов к порядку. Спустя сорок лет самодеятельный елатомский поэт Волков в революционной поэме «Набат», посвященной этим событиям, писал: «Жуткие слухи в усадьбы дворян заползали. Ближе и ближе несущий им гибель момент».

В тот раз «несущий им гибель момент» власти сумели остановить. Вместо чудом спасшегося исправника прислали казаков. Сто с лишним человек арестовали, судили и отправили в арестантские роты и тюрьмы. Командовал казаками мастер своего дела штаб-ротмистр Гортынский, который так усердствовал в наведении порядка, что его пришлось отозвать. Через год в память о событиях девятого января снова была устроена многолюдная демонстрация в Елатьме. На этот раз для того, чтобы успокоить елатомцев, в город приехал тамбовский вице-губернатор, выступивший в городской управе с речью, толку от которой… Тогда приступили к обыскам, которые позволили напасть на след елатомской ячейки РСДРП и арестовать ее активных участников. В конечном счете всех большевиков выслали за пределы Тамбовской губернии.

После высылки большевиков в городе и уезде наступило затишье. Капитализм, точно чувствуя, что жить ему в России осталось не больше десятка лет, стал развиваться с удвоенной силой. Жизнь в Елатьме кипела: купцы торговали хлебом, мясом, пенькой, полотном и медом, во время проведения ярмарок на центральной площади города устанавливали до пятидесяти балаганов; миллионерша Попова раскатывала по улицам на красном кабриолете, и за ней бежали мальчишки, собаки и гуси, за которыми бежали толстые усатые городовые и оглушительно свистели в свистки; лесопилка купца Попова изо всех сил трех паровых двигателей пилила лес; серно-купоросный и красочный завод купцов Семизоровых сернокупоросил и красил по двенадцать часов в сутки с часовым перерывом на обед; в шести городских банях народ парился до такого состояния, что холодная вода, в которую ныряли после парилки, вскипала; в городском саду на летней эстраде члены театрального кружка ставили «Живой труп» и «Дядю Ваню», а за эстрадой, в зарослях бузины, вовсю курили и кашляли гимназисты, стараясь побыстрее повзрослеть; в читальных залах двух городских библиотек с утра и до вечера читали дамские журналы с выкройками, детективы и биржевые ведомости, в чайной Елатомского общества трезвости люди с постными лицами пили чай вприкуску с брошюрами о вреде алкоголя, в городской аптеке нарасхват шли шпанские мухи, порошки от похмелья и леденцы «Монпансье» в жестяных коробочках; в семи кабаках пьяные купцы, матросы с пароходов и буксиров, девицы легкого поведения, извозчики и приехавшие в город на ярмарку крестьяне без перерывов на обед пили водку с пивом из граненых стаканов, которые выпускала стекольная фабрика купца Гусева.

Кстати, о крестьянах. В елатомском краеведческом музее хранится вексель, датированный шестнадцатым годом, в котором написано, что крестьянин села Большое Ардабьево Елатомского уезда Спиридон Арсеньев Козлов занял у своей жены Серафимы Дмитриевой Козловой в долг триста рублей денег без процентов, сроком до востребования, а буде его, то есть долг, по первому требованию не уплатит, то вольна она, Козлова, просить о взыскании и поступлении по закону120. Так и вижу, как Спиридон ночью, дождавшись, когда уснет жена, тихонько, стараясь не скрипеть половицами, ищет этот проклятый вексель, чтобы его проглотить не жуя. Серафима шарит ногой под лоскутным одеялом и, не находя мужа, отрывает от подушки тяжелую ото сна голову, чтобы посмотреть…

– Шпи, Фима, шпи, – шепчет ей муж. – Это я квашу попить вштал. Шашда мушает. Долшно от шеледки, – шамкает он набитым векселем ртом, гладит жену по голове, и она засыпает чутким и тревожным, как у всех кредиторов, сном.

«Дурак ты, Спирька, – думает она засыпая. – Как есть дурак. Вторую копию жрешь и того, вахлак, понять не можешь, что оригинал… Не там ты шаришь… Хотя бы до утра дотерпел, чтобы при свете…»

Капитализм. Товарно-денежные отношения. Не то чтобы бессмысленные, но уж точно беспощадные.

Октябрь семнадцатого года добрался до Елатьмы лишь в конце февраля восемнадцатого. Правду говоря, в городе его никто и не ждал. Большевистская ячейка была в уезде, в селе Сасово. Руководил ею некто Андрей Янин, приехавший из Петрограда. Уже в начале