Нетрудно найти примеры того, как язычники намеренно и осознанно занимаются измышлениями, в том числе в цитируемых ими источниках. Знание о том, что Иоло Моргануг (Iolo Morganwg) пришел к своей друидской премудрости в тюрьме в 1786 году, не помешало язычникам-друидам основывать на его работе публичные церемонии «Трон барда» (Harvey 2012a). Более радикальные формы изобретательства включают в себя ритуалы Стар Трек, да и представление о том, что «ведьмы», преследуемые в ранненововременной Европе, принадлежали к языческому культу плодородия (Harvey 2007).

Время рассудит, просуществуют ли эти идеи и практики достаточно продолжительное время, чтобы быть признанными более скептически настроенными из коллег в качестве «традиции». Однажды тот очевидный факт, что все религии выдумываются кем-то и где-то и что формирующееся в результате культурное наследие получает развитие тогда, когда другие видят ценность этих выдумок в качестве способа справиться с современным миром, перестанет быть особенно интересным. Модерн, должно быть, был хорошим временем для изобретения религий или потенциальных религий, но изобретение англиканского христианства начинается лишь тогда, когда архиепископ Кентерберийский узурпирует прежде католический собор в Кентербери.

Таким образом, мое предположение состоит в том, что, хотя и следует обращать внимание на происхождение и эволюцию, не нужно считать «наследие» или «изобретение» понятиями особенно полезными в определении религии.

То, что и язычники, и исследователи этих традиций определяют данную религию как «религию природы» (nature religion), имеет важные последствия для сравнительного метода. Ожидания (часто обманутые), в соответствии с которыми «религия природы» должна привлекать и поощрять экологический активизм, уже стали предметом серьезных дискуссий (например: Letcher 2000, 2005; Harris 2008; Jamison 2011). Призывы последователей «религии природы» обращать внимание на местную традицию заслуживает дальнейшего рассмотрения (c использованием работ Appadurai 1996:178–199; Knott 2005a; Howell 2011), в особенности в свете мобильности и практикующих ее, и мест притяжения.

Однако следует с осторожностью относиться ко всем нашим категориям, поскольку они перегружены все еще слишком раннемодерновым и теологическим наследием. Я полагаю, обоснованно ожидать, что «религии природы» могут становиться наследуемыми, а не избираемыми традициями; люди будут скорее рождаться в них, чем обращаться. Обратим внимание, что люди довольно часто описывают то, как они стали язычниками, используя понятие «возвращение домой», а не «обращение» – но так говорят приверженцы разных религий. В реальности само представление о том, что есть «этнические религии», в которых люди рождаются, и «религии по выбору», которые люди выбирают, является глубоко ошибочным. Большинство населения Британии продолжает идентифицировать себя как христиан, вне зависимости от того, как, по мнению академиков, это влияет на определение «христианства» или «религии», а также на уровень секуляризации.

Подобным образом, после того как старейшина (которому было за девяносто лет на тот момент) одного из коренных народов объявил в Фейсбуке, что его радует количество его соплеменников, продолжающих почитать традиционную, данную от рождения религию, религию предков, он добавил, что имеет в виду католицизм. Эти краткие замечания о религиозной принадлежности и предпочтениях должны способствовать – как минимум – большей осторожности в обращении с категориями, которые мы используем для сравнения религиозных традиций, или – если быть последовательными – отказу от того, чтобы объединять религии в пресловутые типы. Язычники и последователи других религий редко соответствуют этим типологиям, которые тем самым вполне могут завести наш анализ в тупик.

В этой главе я на нескольких классах явлений показал, каким образом исследования язычников демонстрируют неадекватность ряда подходов к изучению религий. В отличие от тех исследователей, которые утверждают, будто смогли устоять перед чарами конфессиональных подходов к религии, я предлагаю еще более радикальный разрыв с риторикой христианских элит. Понятие синкретизма (иногда скрытое за ширмой гибридности) продолжает наполнять жизнью воображаемые «отграниченные религии» и «отграниченную религию» (bounded religion). Заявления, что религия должна быть отделена от секулярного мира, что она может изучаться и быть предметом теоретизирования в отрыве от ее взаимосвязей с другими фрагментами живой реальности, воспроизводят проекты Реформации и Просвещения. Это едва ли можно назвать объективной наукой, но и восклицать «Это теология!» в адрес других – значит маскировать альтернативную ангажированность. Все мы ангажированы той или иной идеологией. Задача нашей дисциплины должна состоять в проверке анализа и интерпретаций всеми доступными средствами. Выбор модернизма в качестве мерила может привести только к заблуждению об отделенности.

Более того, я начал задаваться вопросом, почему некоторые религиоведы считают, что предмет нашего исследования столь радикально отличается от предмета коллег-антропологов, социологов и философов? Почему дебаты во многих дисциплинах могут бросать вызов доминированию модернистских фантазий? Почему наши коллеги в других академических областях вольны искать вдохновение для новаторских идей в диалоге с теми, кого они изучают? Что-то в «религии» заставляет беспокоиться тех, кто претендует на статус представителей науки о религии? Не воспринимается ли теология как угроза именно потому, что, будучи совсем не чуждой проекту модерна, она задает язык и структуру объективизма? Почему так просто обвинять других (язычников, изучающих язычество, христиан, изучающих христианство, буддистов, изучающих буддизм) в пропаганде какого-то мировоззрения, не признавая того, что пропаганда модернизма не многим отличается? В конце концов, не то чтобы модерн – надежный, данный и естественный факт. Он не является чем-то самоочевидным, и для многих его существование так и не стало убедительным. Что в «религии» отличает ее от культуры, литературы, музыки, идей, политики, экономики, кулинарии? Если исследователи всех этих видов деятельности вправе получать от них удовольствие и распространять их (или какие-то их стороны), что же тогда отличает религию?

На протяжении всей книги мы имели дело с двумя проблемами. Первая, которую решить проще, состоит в том, что слишком долго «религия» некорректно определялась как вера в трансцендентное. Но гораздо более серьезная проблема состоит в том, что противопоставление религии и рациональности побудило интеллектуалов модерна прилагать массу усилий на то, чтобы избежать заражения религиозными постулатами. Если вместо этого мы отнесемся к религиям как повседневным практикам (performance), они окажутся не опаснее, чем кулинария или спорт. Религиоведение, возникшее в модерновую эпоху, но часто сопротивлявшееся очарованию модернизма, может помочь нам освободиться и тем самым делать свою научную работу лучше. Таким образом, религия реального мира должна изучаться в реальном мире.

Ни здесь, ни в других работах я не проповедую развенчание модерна. Это и не нужно – «Нового Времени не было» (Латур 2006). Или, возможно, было в форме творчества и бунтарства. Конечно, нет единой, повсеместно принятой формы модерна. Просвещение не было вытеснено бюрократией, интеллектуализмом и рационализмом. Подобные дуальности нежизнеспособны. Вместо этого мы получаем, как всегда, новые гибридности. Возможно, сейчас, вместе с коллегами из других дисциплин, религиоведы смогут примириться с тем фактом, что религиозные люди продолжают сопротивляться (по крайней мере имплицитно) дичайшим фантазиям модерна и смешивают религию с материальностью, отношения с экспериментами и религии – с другими религиями.