именно так я мечтала назвать свою дочку… Теперь даже не уверена, что ей суждено родиться когда-нибудь. Разве мне удастся окончательно изжить страх опять потерять самого любимого человека?

– Зачем она звонила? – спросил Артур, когда я просто отключила телефон, так ничего толком и не сказав.

Я пожала плечами:

– Просила помочь ей покончить с собой. Сестры ведь должны помогать друг другу.

Он помолчал:

– Ей хочется умереть?

– А кому в радость провести всю жизнь на зоне? Только представь… Целую жизнь!

– Смертная казнь стала бы для нее лучшим исходом, – согласился Артур и вопросительно глянул на меня исподлобья: – А тебе не кажется, что ей стоит помучиться?

– Она уже намучилась, – я спохватилась. – Нет, ты не думай, что я простила ее! Всепрощение – это не по моей части… Но…

– Ты же не чувствуешь родства с ней?

– Нет, конечно!

Это было не совсем правдой, хотя я не испытывала никакой сестринской любви к ней, ничего подобного. Но она попала в точку: если бы речь шла не о нашей семье, возможно, я смогла бы понять ее…

– Я тоже предпочла бы умереть на ее месте.

– Не говори так, – попросил Артур и медленно покачал головой. – Мне бы хотелось, чтоб ты никогда больше не думала о смерти.

Но это было невозможно, потому что после похорон отца и Маши у нас осталось главное, еще незавершенное дело. Мама мечтала после смерти слиться с морем. Упомянула об этом полушутя и лишь однажды, но я уловила, как это важно для нее. И рассказала Артуру, когда Следственный комитет дал добро, и мы осторожно заговорили о похоронах. И задумались о кремации.

– Мы сделаем это. Мы отвезем ее к морю, как она и хотела. – Его темные широкие брови изогнулись так болезненно, что померещилось, будто Артур сейчас расплачется.

Но он удержался, а я торопливо отозвалась, чтобы поддержать его:

– Отвезем. А у тебя есть деньги?

– Хватит, – равнодушно заверил он.

И впервые спросил, как я намерена поступить с отцовским домом. Жить там я никогда не хотела, а теперь еще меньше, чем раньше. Но против своей воли я стала единственной наследницей, и нельзя было просто отмахнуться от этого.

– У тебя есть надежный риэлтор? Может, он займется этим?

Артур улыбнулся, не разжимая губ, и кивнул. Так что можно было больше не волноваться об этой ерунде.

Я вообще не собиралась ничем забивать себе голову, иначе она просто взорвалась бы… Каким-то чудом я достаточно неплохо сдала ЕГЭ, хотя писала на автомате и даже не помню, о чем было сочинение. Потом просто забрала документы из школы и сунула их в ящик комода, где у меня хранились альбомы с детскими рисунками, школьные тетради и многое другое, что просто жаль было выбрасывать.

Артур четко, как он умел, обозначил мое будущее на этот год:

– Летом мы с тобой съездим на море, выполним последнюю волю твоей мамы. А осенью я возьму тебя к себе помощницей. С Разумовским я уже договорился, рассказал ему, что ты соображаешь получше многих следователей. Если втянешься, на следующий год поступишь на юрфак…

– А как же Никита? – забеспокоилась я. – Не хочу его подсиживать.

– Он же еще учится! Осенью он по-любому вернулся бы в институт. Так что ты никак его не вытесняешь.

Но какую-то вину перед Никитой Ивашиным я все равно испытывала, поэтому однажды и позвала его с нами выгуливать собак. Оказалось, что он умеет обращаться с ними не хуже меня. А мне, как ни странно, всегда поручают собак с самым сложным норовом, хотя я выгляжу лет на двенадцать…

– Кинологи чувствуют в тебе характер, – прокомментировал это Никита. – В маленьких женщинах зачастую сокрыта великая сила!

– Ну конечно!

Я присела возле Бутча, чтобы скрыть усмешку, и прижалась лбом к его крепкой шее. От шерсти свежо пахло лопухом – он просто замирает, когда я протираю его. Бутч тут же вывернулся и попытался вылизать мне все лицо. И вот мы уже покатились по траве, а Никита с Райтом скакали вокруг нас, как щенки.

Кое-как вырвавшись, я вскочила на ноги и быстро спросила, пока Артур брал на поводок очередного пса:

– Слушай, не хочу узнавать у Артура… Когда суд?

– Суд? – У Никиты вытянулось лицо. – А… он не сказал тебе?

У меня похолодело в груди: «Она сбежала?!» Между лопатками стало мелко покалывать, как от неуловимого взгляда…

– Чего не сказал?

Его единственный глаз засветился отчаянием: Никита не мог решить, имеет ли право выложить мне правду, раз Логов скрыл ее от меня. Но понимал, что я не отцеплюсь от него, пока не вытяну ее.

Рот его виновато растянулся:

– Она, понимаешь… В общем, покончила с собой. Вскрыла вены в камере. Кто-то передал ей булавку или что-то вроде этого. У нее ничего не нашли… Спрятала. А то человеку, который… помог ей это сделать, не поздоровилось бы.

Я оглянулась на Артура, бежавшего к нам вместе с рыжей дурашливой дворнягой. Он выглядел таким счастливым – впервые за этот месяц…

И я ни о чем не стала его спрашивать.

И не показала тот листок, который обнаружила в мамином столе, когда решилась открыть верхний ящик. В общем-то Артуру и не обязательно было это читать, ведь к нему мамины слова не имели отношения.

Это было написано обо мне. Тогда мама еще не подозревала, что в ее жизни появится Артур – листок был совсем желтым… Может быть, сейчас она рассказала бы мне обо мне иначе, но эти слова были главным, что мама оставила после себя. И мне не нужно было ничего другого…

«Она – моя последняя любовь. Такая, что не спишь ночами, прислушиваясь к дыханию. И не только из страха, как бы сон не навалился на нее тяжестью, но из благоговения: вот оно – чудо на земле. Улыбчивая и внимательная, приветливая и задумчивая, упорная, но не упрямая, лукавая и искренняя. Она еще только начинает писать свою жизнь, но первые строчки уже так прекрасны, что я перечитываю их снова и снова и не могу пресытиться.

С радостью выношенная, легко появившаяся на свет, она сразу окунулась в такое обилие любви, что отнять это у нее уже невозможно. Май пролился солнцем, свет которого сразу вошел в нее и остался. С каждым днем, с каждым годом он будет набирать силу, и люди станут тянуться к этому живому источнику. И она будет дарить миру то тепло, которого ему всегда не хватает. Она – воскресший восторг моей юности: как много впереди счастья! Как