Я пожал плечами.

– Передо мной никогда не стояло проблемы, как потратить деньги… Может быть, куплю виллу.

– О-о! – кивнула Мэд. – Это хорошее вложение денег. А разве в России есть виллы?

– В России есть все… Но мы не о том, Илона. Тебе пора. Сейчас запустят канатку.

Она стала растерянной. Поднесла чашку к губам, хотя кофе в ней уже не было. Я опустил между нами занавес. Мэд слышала меня, могла прикоснуться ко мне, но мы уже были разделены.

– Ты приготовишь мне еще кофе? – задумчиво спросила она.

– Конечно. Чайник полный, – ответил я и кивнул на стол.

– Нет, – покачала головой Мэд. – Он уже остыл. Подогрей, пожалуйста.

– Остыл? – удивился я, касаясь ладонью пылающего жаром чайника. – Да к нему притронуться нельзя!

– Я замерзла! – вдруг неожиданно капризно произнесла Мэд. – Меня знобит! Ты можешь подогреть чайник или я это сделаю сама?

Я пожал плечами и вышел на улицу. Электроплита была вырублена, поэтому пришлось ждать, пока нагреется стальной лист, а потом во второй раз вскипит вода в чайнике. Когда я вернулся в вагончик, Мэд не было. Я взял ее чашку, источавшую легкий запах косметики, насыпал растворимого кофе, кинул пару кусочков сахара и залил кипятком.

Мэд, беззвучно открыв дверь, вошла и как-то неестественно улыбнулась.

– Ты уже здесь? Так быстро?

– Ты куда ходила? – спросил я, помешивая в чашке ложкой.

– Я? – зачем-то переспросила она, словно в комнате кроме нас был кто-то еще и села в кресло. – Ну куда еще можно ходить?

Она что-то скрывала. Я поднес ей чашку. Мэд взялась за блюдце обеими руками, и я успел заметить, что пальцы ее выпачканы в чем-то черном, напоминающем сажу.

– Что это у тебя с руками?

Мэд мельком взглянула на руки, поставила чашку на пол и вынула из кармана платок.

– Где-то выпачкалась, – ответила она, вытирая пальцы. – У тебя нет какого-нибудь лосьона?

Я подал ей флакон французского одеколона. Мэд смочила платок, тщательно протерла руки и поднесла их к моему лицу.

– Теперь нормально?

– Нормально. Плохо только, что одеколон мужской.

– Это ничего, – усмехнулась Мэд. – От тебя пахнет женскими духами, от меня – мужским одеколоном, но мир от этого не рухнул. Правда?

Мы смотрели друг другу в глаза и улыбались.

– Ты меня не оставишь? – спросила Мэд, когда мы вышли на улицу, в мир слепящего света.

– Гостиница "Космос", – еще раз напомнил я. – Дня через два. От силы – через три я там буду.

Пустые кресла каруселью кружились рядом с нами, грохотали на посадочной платформе, как трамвай на стыках рельсов. Мэд ждала от меня каких-то слов, но я думал только о Тенгизе, который мог появиться здесь с минуты на минуту.

– Иди, – сказал я.

Я привык к тишине, к звуковому вакууму гор, и металлический лязг канатной дороги нестерпимой болью бил по мозгам.

– Стас, – слабеющим голосом произнесла Мэд. – Сегодня ночью, когда мы сидели взаперти, ты сказал, что ты меня любишь… Ты шутил или говорил правду?

– Илона! Я все скажу тебе потом! А сейчас тебе надо спускаться вниз!

Моя грубость помогла ей решительно повернуться, спрыгнуть на платформу и сесть в кресло. И все-таки она оглянулась, но нас уже разделяла пропасть.

36

Чукче непросто понять, зачем в бокал с коктейлем кладут лед. Так и мне трудно было въехать, для чего нормальные с виду люди поднимаются в горы и загорают. В гробу видал я это солнце, от которого кожа сползает с лица, словно со змеи в период линьки. Две молодые особы в ядовито-зеленых комбинезонах спрыгнули с кресел на платформу, пустили в мою сторону солнечные зайчики зеркальными очками, прошли по краю скального карниза в сторону, кинули под ноги крохотные рюкзачки и стали медленно раздеваться, словно исполняли стриптиз. Я открыто наблюдал за ними, но при этом испытывал странное чувство, словно присутствовал на представлении факиров и йогов, которые ели стекло, протыкали себя спицами и вливали в рот расплавленный свинец. Оставшись в одних купальниках и в теплых сапожках, юные мазохистки распяли себя в солнечных лучах, застыв на белом полотне Эльбруса, словно манекены в витрине. Одну из девушек я узнал. Это была Маша, нимфетка, которая вместе со своим великовозрастным другом Эдом ехала с нами в вагоне канатки. Она как-будто косилась в мою сторону, но сказать наверняка, заметила она меня или нет, было трудно – глаза девушки были спрятаны за зеркальными стеклами очков.

Я отвернулся и сел в тени ветхого жестяного козырька платформы, где незаметно уснул под ритмичный лязг кресел, что было вполне естественно, так как я уже забыл, когда в последний раз высыпался. Должно быть, я как Штирлиц, спал минут двадцать и, открыв глаза, увидел, что девушки продолжают стоять в прежних позах, впитывая в себя радиацию, а прямо на меня плывет красное кресло с почерневшим от долгого скитания по горам Тенгизом. Его несвежая лысина, казалось, была вымазана углем, поседевшая от инея бородка жесткой щеткой впилась в воротник пуховика. Тенгиз смотрел себе под ноги, на проплывающие под ним снежные холмы, перемежеванные скальными обломками и разлинованные лыжными трассами.

Он не видел меня. Он даже не мог предположить, что я нахожусь здесь, в сотне километрах от лагеря Уллу-Тау, где должен был находиться сейчас вместе с Глушковым и, предвидя неприятную реакцию, все не мог решиться встать и выйти ему навстречу.

Сначала я подумал, что Тенгиз обладает большей степенью сдержанности, чем он демонстрировал, играя роль террориста, что это естественная ментовская привычка к власти над людьми и, в первую очередь, над собой и своими чувствами. Но потом до меня дошло, что самообладание здесь вовсе не при чем, просто человек смертельно устал. Он увидел и узнал меня, когда между нами оставалось всего метров пять, ничего не сказал, даже не нахмурился, скинул с плеч рюкзак с притороченными к нему рулоном каримата и бухтой поизношенной, связанной во многих местах веревкой, сел на него и стал открывать замки вибрам.

– Кажется, я обморозился, – пробормотал он, стягивая ботинок с ноги.

Я присел рядом с ним, помог ему разуться, стянул толстый и плотный носок и осмотрел ногу. Мизинец прихватило довольно серьезно, он был белым, восковым, а вокруг ногтя темнел гангренозный ореол. Я поднял глаза.

– Не потерять бы палец, Тенгиз.

– Черт с ним, – равнодушно ответил Тенгиз, надевая носок, и только потом с вялым любопытством спросил: – Почему ты здесь?

Если бы он взахлеб задал бы мне град вопросов, я ответил бы в том же духе, торопясь, волнуясь, стараясь